Братья долго ходили по лесу и, наконец, нашли подходящее место: в чаще, близ воды, но сухое, на холме, именуемом Маковец, вероятно, потому, что он возвышался «маковкой» над окружающим лесом.
Выбору места пустынножительства и построения церкви в житиях святых уделяется большое внимание. Критерии выбора – практические и эстетические. Как правило. Иногда приводятся и т. н. мистические знамения – излучение небесного света, видения и т. п. В «Житии Сергия» о таких указаниях не говорится. Зато подчеркивается категорически, в стиле Пахомия Логофета, что выбор «места, которое они возлюбили» – это не их выбор, а воля Бога (с. 307).
Не мешкая, приступили к работе: «И, сотворив молитву, они начали своими руками рубить лес и носить на плечах бревна. Прежде всего, они устроили себе постель и хижину, покрыли ее, затем построили одну келью, заложили фундамент под малую церквицу и «срубили» ее» (с. 307). В книгах о Сергии Радонежском (см.: Б. Зайцев, Е. Голубинский и др.) утверждается, что Сергий и Стефан построили церквицу и хижину с помощью приглашенного плотника. Но это не подтверждается текстом «Жития Сергия» и противоречит опыту самостоятельной жизни Варфоломея и Стефана в Радонеже. Из текста «Жития» следует, что братья всю работу в лесу выполняли сами, вдвоем; значит, они принесли (привезли?) с собой в лес топоры, рубанки и др. строительные и земледельческие орудия труда. Это и понятно: ведь они готовились к круглогодичной лесной жизни только на своем обеспечении. Похоже, авторы, не верящие в разнообразные трудовые навыки братьев, переоценивают их родовитое происхождение. Но мы не можем забывать, что их отец обеднел, еще будучи в Ростовском княжестве, и что в «Житии Сергия» не говорится о найме работников для ведения радонежского хозяйства. Вспомним также характеристику Сергия в «Похвальном слове» Епифания как «учителя и делателя» и как мастера на все руки (в «Житии»), способного обслуживать все потребности монахов, словно «купленный раб».
Когда церквица была построена, прибыли приглашенные братьями священники из Москвы, и с согласия митрополита Феогноста церквице было дано имя Святой Троицы, вероятно, в 1342 г. Вскоре после этого Стефан ушел от Сергия, который, приняв пострижение в монахи, остался в лесной келье один.
Такова фактическая канва событий, предшествовавших отшельнической страде Сергия. Агиографы (и Пахомий, и Аноним) словно хотят сказать: все было, как должно быть, событие ординарного порядка, и нет оснований живописать его. Однако далее анонимный агиограф пускается в обширное полемическое размышление о путях монашества, которое порождено смелым решением молодого монаха Сергия вести суровую, опасную жизнь отшельника. Это размышление представляет для исследователя особый интерес.
Оно начинается со спора Стефана и Варфоломея о том, кому посвятить только что построенную церквицу.
Варфоломей: «Так как ты мой старший брат по плоти и особенно по духу, то мне благо иметь тебя вместо отца; и теперь мне некого спрашивать о чем-либо, кроме тебя. Я молю тебя и вопрошаю вот о чем: церковь уже построена и обеспечена всем, и время пришло освящать ее; скажи мне, чьим именем назвать праздник церкви этой и во имя кокого Святого освящать ее?..»
Стефан: «Что ты спрашиваешь меня и зря искушаешь и мучаешь? Сам ты знаешь не хуже меня, потому что отец и мать, родители наши, много раз сообщали тебе это в нашем присутствии, говоря: "Соблюдай, соблюдай, чадо! И не наше ты чадо, но дар Бога, поскольку Бог избрал тебя, еще сущего в утробе матери, и провозвестил о тебе до рождения твоего, когда ты троекратно проголосил на всю церковь как раз в момент пения святой литургии. Ведь все люди, бывшие при этом и слышавшие это, пришли в удивление и изумление от чуда, и говорили: "Кем же будет младенец этот?" Но священники и старцы, святые мужи, ясно о тебе рассудили и ясно все растолковали, говоря: "Поскольку на младенце этом троичное число отобразилось, то он когда-нибудь станет учеником Святой Троицы. И не только сам начнет благочестиво веровать, но и многих других приведет к вере в Святую Троицу. Не мы это придумали, это Божье желание, и предзнаменование, и выбор. Бог так велит. Да благословенно имя Господа во веки веков!"
Блаженный юноша сказал в ответ, вздохнув всем сердцем: "Воистину так ты сказал, господин мой. Это и мне любо, и я того же хотел и так думал, и желает моя душа именно это свершить и освящать церковь во имя Святой Троицы. Но смирения ради я спрашивал тебя, и вот Господь Бог не оставил меня, и желание сердца моего дал мне, и хотения моего не лишил меня"» (с. 307).
Беседа примечательна в нескольких отношениях. У Пахомия ее нет, что облегчает рассмотрение вопроса об атрибуции текста беседы. Решающий критерий остается прежним: если образ Варфоломея согласуется с образом Сергия в «Похвальном слове» – значит текст в основе можно считать епифаниевским, если не согласуется, то методом исключения (ведь возможных авторов, вероятно, двое) текст должен быть атрибутирован анонимному агиографу. Беседу начинает Варфоломей, и в первых же его словах неожиданно громко звучит мотив, ранее совсем не слышный в «Житии» – мотив несамостоятельности его мысли, полной зависимости от мнения старшего брата «по плоти и особенно по духу». Ум Варфоломея здесь – ум, находящийся в плену языческих представлений о безусловном послушании старшему брату, который после смерти отца занимает его место в доме. До этого диалога в «Житии» не было никаких свидетельств подобных взаимоотношений между братьями. Напротив, факты неопровержимо свидетельствовали о полной суверенности мышления и поведения Варфоломея: Стефан и Петр избрали мирской путь, обзавелись семьями, а Варфоломей устремился к монашескому служению Богу; монашеская традиция, норма благочестия предписывала ему, в случае возражения родителей, оставлять их и уходить в монастырь, но Варфоломей мужественно отверг традицию и до самой смерти родителей самоотверженно, с великой любовью ухаживал за ними; Варфоломей один, без участия Стефана и Петра, похоронил родителей и достойно почтил их память; Варфоломей один, самостоятельно вел домашнее хозяйство, пока его родители жили в монастыре; именно Варфоломею, а не Стефану они перед смертью отдали все свое наследство; Варфоломей избрал путь служения Богу по убеждению и сердечному устремлению, в то время как Стефан – под действием неблагоприятных обстоятельств, прежде всего, смерти жены; и, наконец, Варфоломей твердо, ответственно и совершенно независимо от Стефана или кого-либо еще решился на тяжелый отшельнический подвиг веры. Откуда же было взяться в его характере самоуничижительному преклонению перед авторитетом старшего брата? И почему Стефан именуется «старшим по духу», когда он лишь немного раньше (возможно, на несколько месяцев или даже и того меньше) стал монахом, причем монахом поневоле? Поскольку у Епифания вовсе нет ни мотива почитания старшинства, ни тем более несамостоятельности мышления и поведения Варфоломея (Сергия), мы можем уверенно заключить, что все эти качества измышлены анонимным агиографом и приписаны им Варфоломею. Только теперь нам становится вполен ясен тенденциозный умысел Анонима, вложившего в уста Варфоломея странное, неуместное обращение к своему отцу («владыко»), когда еще за несколько лет до рассматриваемой беседы Варфоломей послушно согласился ухаживать за старыми и больными родителями. Еще тогда Аноним этим наименованием готовил почву для нынешней беседы, для восприятия неожиданной метаморфозы в характере Варфоломея: обращение «владыко» должно было показать читателю, что Кирилл, отец Варфоломея,а не Бог есть для него самый главный авторитет.
Вопрос, с которым Варфоломей обратился к Стефану, спровоцировал его резкую отповедь, причем такую, что Стефану были заранее предоставлены все козыри для демонстрации своего «справедливого» возмущения. Варфоломей задал вопрос, на который и он, и его брат давно уже знали ответ. Это-то и дало Стефану полное право обвинить Варфоломея в преднамеренном искусительстве, то есть в лукавом лицемерии. Не мог Стефан даже предположить, что Варфоломей забыл о божественном предопределении его служения Святой Троице. Так оно и оказалось. Варфоломей сам (!) подтвердил, что он спросил Стефана не потому, что забыл о предназначенном ему пути, а единственно «смирения ради». Но ведь смирение-то оказалось разыгранным, показным, что и требовалось доказать агиографу, ярко проявившему здесь симпатию к Стефану и затаенную антипатию к Варфоломею. Перед освященной традицией и перед утвержденным Русской церковью особножительским устроением монашеского пути Варфоломей не проявил смирения, зато совершенно безосновательно и неискренне унизился перед Стефаном. Смотрите и запомните, как бы говорит агиограф, какова душа и каков характер будущего подвижника и святого Сергия Радонежского, характер, выказываемый им не публично, а с глазу на глаз, в лесном уединении.
Так Аноним продолжает разрушение епифаниевского образа святого Сергия, добавляя к своим прежним искривлениям его характера (неуравновешенность, унылость, эгоистичная угодливость) лицемерное смирение. Отныне оно станет показной этикеткой характера Сергия, не того, который создан Епифанием, а того, который подменен, искажен редакторами – правщиками его «Жития Сергия».
Сам разговор братьев о выборе названия церквицы, наверное, был в епифаниевском протографе, но проходил он, надо полагать, в иной тональности. Есть что-то совершенно нехристианское в резких нападках Стефана и во всем замысле сварливой беседы перед лицом Святой Троицы, символизирующей гармонию душ и сердец, любовь Бога к людям. Заметим кстати, что в православных истолкованиях «Жития Сергия» односторонне изъясняется знаменательный смысл названия лесной церквицы. Приведем для иллюстрации цитату из лучшего и самого популярного сочинения о «Житии Сергия»: «Варфоломей не думал строить обитель, не желал собирать около себя братию, – у него было одно заветное желание: укрыться навсегда от мира в глубине непроходимой чащи лесной, укрыться так, чтоб мир никогда не нашел его и совсем позабыл отшельника» [65]. Если бы Варфоломей таким представлял себе будущее, он нашел бы другое наименование лесной церквицы, которое соответствовало бы устремлению к полному уединению, а не к миру, не к соединению земного с небесным.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии