Капля точит камень не силой, но частотой падения.
Латинская пословица
После малодушного отказа Стефана от пустынножительства Варфоломей спустя некоторое время пригласил (возможно, из Хотьковского монастыря) игумена Митрофана и сказал ему, что хочет «облечься в иноческий образ». Игумен совершил обряд пострижения, дав молодому монаху имя «Сергий». Пахомий кратко поясняет символический смысл пострижения в монахи: «Это есть тот, кто, подобно волосам, удаляет от себя ветхого человека, а в нового облекается» (с. 311). Так должно быть, но так бывает редко. Не обряд же создает нового человека в одночасье, а только сам он длительной целеустремленной работой своей души. Именно так и преображалась душа Варфоломея: он еще в миру годами готовил себя к труднейшему целожизненному подвигу, и отшельничество мыслилось им как закал духа, как испытание стали огнем.
Анонимный Агиограф описывает пострижение Варфоломея в монахи намного обстоятельнее, чем Пахомий. Вместе с тем описание порождает ряд недоумений и вопросов.
Если для «Жития» в целом характерно невнимание к хронологии событий (как и вообще в агиографии), то в этой главе наблюдается нетипичное явление. Агиограф дважды устанавливает год пострижения в монахи, причем годы называются различные:
1) «Игумен же незамедлительно вошел в церковь и постриг его в ангельский образ, месяца октября на 7-ой день, на память святых мучеников Сергия и Вакха... Святой был в возрасте 23 лет, когда он преобразился в инока» (с. 310).
2) «Должно же и то узнать почитателям: сколько было лет преподобному, когда он постригся. Более 20 лет было ему по «видимому» возрасту, более ста лет – по остроте ума; и хотя он был молод по физическому возрасту, но он был «стар» по разуму духовному и был совершенен Божественной благодатью» (с. 312).
В первой пахомиевской редакции о возрасте постриженика сказано так: «...бе же възрастом тогда святыи Сергее... яко 20 лет» (с. 349). Очевидно, что анонимный агиограф дважды исправил пахомиевскую датировку пострижения Варфоломея в монахи. Почему не один раз, а дважды и каждый раз иначе? О первой датировке Анонима Б. М. Клосс написал в примечании: «Слова «Бе же святыи тогда възрастом 23 лета, егда прият иноческыи образ» написаны на полях со знаком вставки другим почерком» (с. 310). Объяснение ученого не снимает недоумения действиями правщика. Если он имел право сделать вставку на полях, то, значит, имел право изъять тот фрагмент текста, где приводится иная датировка монашеского пострига. Однако на этот раз Некто поступил по-другому. И если он оставил в тексте две несовместимые датировки, то, значит, тем самым преследовал какую-то цель. Читатель не имеет данных, чтобы, самостоятельно разобраться в том, какая из датировок ближе к истине. И закрывает эту страницу, сомневаясь в подлинности обоих хронологических фрагментов. Но зачем эта неопределенность была нужна правщику? Вероятно, чтобы подорвать доверие читателя к «Житию» и его автору. Для чего же еще?
В рассматриваемой главе есть два других «дубля». Игумен дважды (в ответ на просьбы Сергия) дает наставления «новопостриженому, новоначальному» иноку. Первую просьбу и первый ответ мы даем в переводе, ввиду сложности древнерусского текста.
Сергий: «Когда же провожал Сергий постригавшего его игумена, то со многим смиреномудрием сказал ему: "Вот, отче, ты уже уходишь отсюда, а меня, смиренного, как я и хотел, одного оставляешь. Долгое время я всеми помыслами моими и желаниями стремился к тому, чтобы жить мне одному в пустыне, без единого человека. Издавна я просил этого у Бога в молитвах, всегда вспоминал пророка и слышал его голос, говорящий и восклицающий: «Вот я удалился, убежав, и поселился в пустыне, надеясь на Бога, спасающего меня от малодушия и от бурь. И потому услышал меня Бог и внял голосу моления моего. Благословен Бог, который не отверг молитвы моей и не отвратил милости Своей от меня». И сейчас я благодарю Бога, устроившего все по моему желанию – быть пустынножителем, одиноким и безмолвным. Ты же, отче, ныне уходя отсюда, благослови меня, смиренного, и помолись о моем уединении, но также и научи меня, как жить мне одному в пустыне, как молиться Богу, как прожить без вреда, как противиться врагу и его гордым умыслам. Ведь я новопосвященный, только что постригся и стал иноком, поэтому я должен расспросить тебя обо всем". Игумен, смятенный и изумленный, ответил: "И ты меня, – сказал он, – спрашиваешь о том, что знаешь много лучше нас, о мудрая голова! Вот ведь привык ты всегда таким образом пример смирения нам показывать. Но все же ныне и я тебе отвечу так, как подобает мне словами молитвы отвечать: Господь Бог, еще раньше избравший тебя, пусть Он и облагодетельствует тебя, вразумит тебя, научит тебя и исполнит тебя радости духовной". И, немного побеседовав с Сергием о духовном, он хотел уже уйти. Но преподобный Сергий, поклонясь ему до земли, сказал: Отче! Помолись за меня Богу, чтобы Он помог мне переносить плотские искушения, бесовские и звериные нападения, и пустынножительские трудности". Игумен же в ответ сказал: "Говорит Павел-апостол: «Благословен Господь, который не дает нам непосильного искушения». И еще сказал: «Все могу, если укрепит меня Бог"». И снова, уходя, игумен поручает его Богу и оставляет его в пустыне одного безмолвствовать и жить в полном уединении» (перевод ПЛДР, с отдельными моими изменениями, сс.307 и 305. – А. К.).
Таков первый диалог Сергия с игуменом. Как видно, по композиции, по мысли и даже по некоторым оборотам речи этот диалог напоминает беседу Варфоломея со Стефаном о том, именем какого святого назвать лесную церквицу. В самом деле, оба диалога основаны на том, что Варфоломей (Сергий) задает вопросы, на которые сам давно знает ответы, и на том, что Богом ответы уже были предрешены, а потому лишь с Ним и есть смысл советоваться. Одно высказывание игумена близко к совету Стефана и по лексико-грамматическому оформлению мысли. Сравните: 1) «Или мя, рече, въпрашаеши, его же ты не невеси нас не хуже...» (игумен); 2) «Что мя въпрашаеши и въскую мя искушаеши и истязаеши? И сам веси мене не хужде...» (Стефан).
Понятно, откуда знает Стефан об избранничестве Варфоломея, о рано почившей на нем благодати Бога. Но откуда это известно игумену, с которым Варфоломей познакомился совсем недавно? От Варфоломея? Вряд ли: ему несвойственно самовозвеличение. От Стефана? Возможно, но как и когда – это по «Житию» не видно. Игумен упрекает Сергия в привычке к показному смирению. Такой же упрек был ему высказан ранее и Стефаном. В критических словах игумена более всего поражает утверждение, будто показное смирение вошло у Варфоломея (Сергия) в привычку. Вот этого игумен, ранее не знакомый с Варфоломеем, знать никак не мог. И кого игумен имеет в виду, кроме себя, когда говорит: «Обыкл бо еси нам присно сим образ смиренна показовати» («Привык ты всегда таким образом нам показывать пример смирения»). Кому «нам»? И неужели смирение Варфоломея показное, лицемерное? По нашему мнению, ответ на эти недоуменные вопросы, порожденные напутственным словом игумена, состоит в том, что они возбуждаются лишь стараниями настойчивого Анонима исподволь разрушить образ Сергия, созданный Епифанием. Особенно поражает в сочиненном Анонимом ответе игумена его отношение к избраннику Бога и к самому Богу. Игумен не только отказывается что-либо посоветовать молодому иноку, но и со скрытой насмешкой рекомендует ему обратиться... к Богу: «Господь Бог, уже избравший тебя...» и т. д. (см. вышеприведенную цитату). Странное напутствие. Игумен перекладывает свои обязанности на Бога. Кто кому слуга? Игумен Богу или Бог игумену?
В вопрошании «новоука» Сергия к игумену мы обращаем внимание на неоднократно звучащий мотив заветной мечты инока, будто состоящей исключительно в полном уединении от людей и даже в противопоставлении им. Агиограф (это станет позднее вполне ясно) заранее готовит таким образом новые «доказательства» несамостоятельности Сергиевой мысли, что и будет «подтверждено» его же будущим отказом от заветной мечты. Агиограф настолько поглощен заблаговременным поиском таких «доказательств», что порой теряет чувство меры. Вдумаемся, например, в такую просьбу 28-летнего Сергия, всесторонне подготовившегося к отшельническому трудничеству: «Ты же, отче, ...научи меня, ...как молиться Богу...». Среди других просьб Сергия, тоже притворно-надуманных (по мысли Анонима), эта просьба наивна до абсурдности. Но именно поэтому она для агиографа нужнее всех иных, ибо ею, прежде всего, психологически оправдывается недовольство и отповедь игумена.
Обратимся ко второму диалогу Сергия с игуменом, следующему сразу же за первым. Этот диалог короче и проще, и потому мы приводим его по-древнерусски: «Сергий же, отпущаа игумена, еще пакы прошаше от него благословенна и молитвы. Игумен же преподобному Сергию рече: «Се азъ отхожю отсюду, а тебе оставляю Богу, иже не даст преподобному Своему видети истление, иже не даст жезла грешных на жребий праведных, иже не дастъ насъ в ловитву зубом ихъ. Яко Господь любит праведника и не оставит преподобных Своих но в векы съхранит а; Господь съхранит въсхождение твое и исхождение твое отныне и до века, аминь» (с. 312). Этот диалог вполне мог сочинить и Епифаний, ибо тут нет ничего, что не соответствовало бы его образу св. Сергия. Но все дело в том, что второй диалог не отменяет первого, и потому полностью сохраняется характеристика якобы лицемерной, несамостоятельной Сергиевой души, содержащейся в первом диалоге. Второй ответ игумена в композиции рассказа выполняет особую функцию: он смягчает, камуфлирует грубость и недоброжелательность ответа первого.
В рассматриваемой главе немалый интерес для исследователя представляют несколько приуподоблений и одно чудесное явление. Оно произошло в первый же день посвящения Сергия в «иноческий образ»: «И так после святого причащения вошла в него, вселилась благодать и дар Святого Духа. Откуда же об этом стало известно? В это время оказались тут некий люди, воистину неложные свидетели, и когда Сергий причащался к святым тайнам, тогда внезапно наполнилась вся церковь эта благоуханием: не только в церкви, но и в ее окрестностях обоняли это благовоние. И все это видели, и чувствовали, и прославляли Бога, который так прославляет Своих угодников» (с. 310). Это чудо названо «Вселение благодати и дара Святого Духа в инока Сергия». Оно, в силу заданной неопределенности, порождает неразрешимые вопросы: зачем нужно новое вселение благодати? Разве прежние иссякли? Какой именно дар получил Сергий? Этот дар не уточняется ни сейчас, ни потом. Анонимный агиограф, пишущий от имени Епифания и, конечно, знающий о его наставлении по укреплению веры в чудеса, подчеркивает, что свидетели чуда были, что их было много («все») и что это были не «ложные свидетели», а правдивые. Внимание читателя тем самым, конечно, заостряется, но тут же и возникает новый вопрос: откуда они взялись, эти свидетели, в глухой лесной пустыньке? Аноним вместо разъяснения все заволакивает дымкой неопределенности, и это не соответствует епифаниевскому наставлению о чудесах. Свидетели были весьма любопытные, ибо они не поленились, обошли церковь и установили, что благоухание – признак проявления Святого Духа – было не только в церкви, но и в ее окрестностях. Но зачем нужна такая подробность агиографу? Нечеткое понятие «окрестности» еще более усиливает атмосферу неопределенности вокруг чуда и особенно вокруг его достоверного подтверждения. И, наконец, главный вопрос: кто же установил факт «вселения благодати и дара» именно и только в Сергия, а не в игумена и не в свидетелей чуда, охваченных благоуханием благодати? Неконкретность чудесного дара, отсутствие последствий «вселения благодати», словесный туман вокруг свидетелей, вообще нагнетение неопределенности – все это настраивает мысль читателя в одном направлении: «чудо» было не божественное (действительное), а агиографическое, и потому поселяется в душе читателя сомнение в подлинности чуда. Агиограф всуе и во зло употребил Святое Имя и тем самым охарактеризовал себя как недобросовестного человека, легко, привычно говорящего от имени Бога. Скорее всего, агиограф Некто был церковным служителем. Ему особенно было необходимо инкогнито: чтобы безнаказанно принизить, дискредитировать величайшего святого Руси и чтобы развязать себе руки при выборе средств дискредитации.
Приуподоблений, к рассмотрению которых мы переходим, несколько: одно явное, остальные полуявные, то есть взяты из псалмов Давида, но без указания на это.
Сергий – инок, новый человек. «И он препоясал крепко чресла свои, готовясь мужественно совершить духовные подвиги, он оставил мир и отрекся от него и от всех, кто остался в мире, и от имения, и от всех житейских вещей. Можно сказать и так, что он разорвал всякую связь с мирской жизнью, – как некий орел, он, опершись на легкие крылы, взлетел в воздух, на высоту, и так же преподобный оторвался от мира и от всего в мире, от всех и всяческих житейских вещей, от своего рода, от всех ближних и родных, от дома и отечества, – подобно древнему патриарху Аврааму» (с. 311). Я обращаюсь к своему читателю: давайте беспристрастно оценим процитированный фрагмент, памятуя, что он сочинен от имени «премудрейшаго Епифаниа». Текст насыщен т. н. общими местами, имеющимися в разных вариациях во многих житиях, и это – норма для тогдашней житийной литературы. Удивляет другое: тавтология в столь маленьком фрагменте. Сравните: «оставль миръ и отречеся его и всех, я же суть въ мире, имениа же и всех прочих житейских вещей»; и через несколько слов «...оставль миръ и яже суть въ мире, отбеже всех прочих житейских вещей...» Что говорит текстология о подобных повторах? Что тут остались явные следы неудачного заимствования выражений и словосочетаний из текстов, принадлежащим другим авторам. Это, конечно, так. Но в данном случае есть еще нечто иное. До сих пор Аноним так неряшливо не работал. Эта неряшливость, на наш взгляд, нарочитая; она свидетельствует не об неумении, а об особом умении Анонима. Рассматриваемый текст, уважаемый читатель, задуман как самокритика Епифания-литератора, как показ его литературной беспомощности. Некто последовательно выполняет свою задачу – умалить, принизить не только святого Сергия, но и автора его «Жития», Епифания Премудрого. Читатель «Жития» должен постоянно помнить, что все недостатки текста, решительно все воспринимались тогда, в первой половине XVI века, как недостатки писателя, горделиво назвавшего себя Премудрейшим.
Теперь, с этой позиции, рассмотрим приуподобление молодого инока Сергия «древнему патриарху Аврааму». Оно лестно только на первый взгляд. Оно сверхлестно. Но оно сделано непрофессионально и потому снова отбрасывает тень на Епифания-литератора. Авраам, уходя из Харрана, по велению Бога действительно оставил дом и отечество (Быт., 12:1-7), но он ушел не отшельничать, а завоевывать Ханаан. Варфоломей же отечества не оставлял и ушел из дома, стремясь совсем к другой цели. Получается, что Епифаний искажает известные факты... ради сочинения сверхлестного приуподобления. Лесть же на поверку оказывается лукавой критикой: на самом деле нет ведь подобия между поступками «новоука» Сергия и 75-летнего пророка Авраама. Раз подобия нет, то нет и ничего от славы Авраама в делах инока. И как результат – нет и доверия к тексту «Жития».
Все полуявные приуподобления взяты из Псалтири. Когда Сергий после пострижения в монахи 7 дней постился и молился, не выходя из церквицы, он тогда «Давидьскую песнь всегда присно въ устехъ имеяше, псаломская словеса, ими же самъ тешашеся, ими же хваляше Бога. Молча поаше и благодаряше Бога, глаголя: «Господи! Възлюбих красоту дому Твоего и место вселениа славы Твоеа; дому Твоему подобает святыни Господни въдлъготудний. Коль възлюблена села Твоа, Господи силъ! Желаетъ и скончевается душа моа въдворы Господня; сердце мое и плоть моа възрадовастеся о Бозе живе. Ибо птица обрете себе храмину, и грълица гнездо себе, иде же положи птенца своа. Блажении живущий въ дому Твоем; въ векы веком въсхвалят Тя. Яко лучше есть день единъ въ дворех Твоих паче тисущь; изволих привьметатися въ дому Бога моего паче, нежели жити ми въ селех грешничих» (с. 311, выделено мною. – А. К.). Здесь три самоприуподобления Сергия к Давиду, взятые из псалмов 25-го, 82-го и 83-го. И еще одно из псалма 54-го, то, что Сергий вложил в просьбу, обращенную к игумену: «Издавна бо сего просих у Бога моляся, повсегда слыша и поминаа пророка, вопиюща и глаголюща: «Се удалихся, бегаа, и въдворихся въ пустыни, чаах Бога, спасающего мя от малодушна и от буря? И сего ради услыша мя Богъ и внят глас молитвы моеа. Благословенъ Богь, иже не оставит молитвы моеа, и милости Своеа от мене» (с. 311). Сам агиограф определил «Давидьскую песнь», которую инок пел в течении 7 дней затворничества, как песнь для него утешительную и для Бога хвалебную. Несколько загадок текстологам снова загадал агиограф. Первая почти неразрешимая: как можно в одно и тоже время петь молча и вслух, «глаголя»? Именно «глаголя», а «не глаголя в себе или себе», как следовало бы ожидать при пении про себя. Переводчик ПЛДР, словно Александр Македонский, разрубил этот противоречивый гордиев узел, отбросив «глаголя», и получилось складно: «пел он про себя и так благодарил Бога». Мы не критикуем тут переводчика: он должен был дать читателю осмысленный, понятный перевод, и у него поэтому другого выхода не было; он не хотел, в отличие от Анонима, изобразить Епифания сочинителем бессмыслиц. Вторая загадка скомбинирована весьма оригинальным образом. «Дом, села или дворы Господа», красоту которых возлюбил инок, – это в псалмах Природа, Вселенная, все Его владения, что общедоступным образом подтверждается сопоставлением с «храминой птиц» и «гнездом ласточки». В «Давидьской песне» инока-«новоука» значение «Дома» переосмыслено: тут Дом – крохотная церквица, в стенах которой затворился Сергий. Столь утешительное переосмысление вполне понятно и психологически оправдано для отшельника: ведь пустынька мыслится его единственным домом на всю жизнь и даже на все загробное бытие. Мы нисколько не преувеличиваем. Именно такое переосмысление слова «дом» предлагается этнографом: он включил в песнь инока фрагмент из псалма, который в «Похвальном слове» Епифания взят для характеристики потусторонней жизни Сергия. Сравним и выделим совпадающие тексты. «Похвальное слово»: «Се покой мой въ векъ века, зде вселюся; изволих приметатися в дому Бога моего паче, неже жити ми в селех грешничих... Господи, Боже силъ! Коль възлюбленна села Твоя! Желает душа скончатися въ дворы, яко лучши есть день единъ въ дворех Твоих паче тысящь; яко тысяща лет предочима Твоим а, Господи, яко день вчерашний, иже мимо идеть; яко желаеть елень на источникы водныя, тако вжада душа моя к Тебе... Блажени живущей въдому Твоемъ: въ векъ века въсхвалят Тя»(с. 282).
Тот же текст из «Жития» мы привели чуть раньше, подчеркнув параллельные места. О чем говорят текстуальные совпадания? То, что в «Похвальном слове» отнесено к загробной жизни Сергия, здесь приложено к жизни земной, к ее самостоятельному началу: получается, что инок Сергий как бы умер, ибо его посюстороннее бытие не отличается от бытия потустороннего; он как бы заживо похоронил себя и оттого испытывает высшее счастье – блаженство. Такие иноки среди монахов известны, но дело-то все в том, что Сергия к ним отнести никак не возможно. Всей своей жизнью до иночества, жизнью в лесной «пустыньке» и жизнью после двух-трехлетнего отшельничества он неопровержимо доказал обратное: он жил в контакте с творением Бога, ради людей, весь его подвиг – ради людей, а отшельничество – лишь добровольное и целесообразное испытание своих сил, испытания готовности к подвигу. Образ Сергия, как его представил Епифаний в «Похвальном слове», прост, индивидуален и совершенно непохож на образ заживо похоронившего себя, иссушенного аскета, отрешенного от мира, от людей и от природы. Если б агиограф действительно хотел возвысить инока Сергия, он не упустил бы случая похвалить его за бесстрашие; но агиограф подчеркивает другое – малодушие Сергия, которое якобы и подвигло его на уход из мира. Показательно, что слово «малодушие» отсутствует в псалме Давида, там на месте «малодушия» стоит слово «вихрь», причем под вихрем и бурей, как это видно из псалма, мыслятся, прежде всего, враждебные гонения противников, преследующих Давида. Интересно отметить, что в самом популярном церковном издании «Жития», о котором мы уже ранее упоминали, цитаты из псалма и из «Жития» предусмотрительно либо обрываются таким образом, что не приводятся ни слово «вихрь», ни слово «малодушие» (с. 50), либо цитата из «Жития» (в ней есть слово «малодушие») представляется как цитата из псалма. Но в 54-м псалме текст таков: «...далеко удалился бы я и оставался бы в пустыне; поспешил бы укрыться от вихря, от бури». И когда в псалме заходит речь о спасении, то имеется в виду спасение от злодейств ненавистников и предателей Давида. Не свойственно малодушие Давиду, не свойственно оно и Сергию. Оно приписано ему Анонимом и (с целью прикрытия) утоплено в пустых славословиях. О коварной сверхлести Анонима можно сказать словами Давида из того же псалма: «...уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи».
Композиция главки о пострижении Сергия в монахи основана на двух противопоставлениях: 1) духовного жития инока, отшельника – плотской, страстной жизни в миру, среди людей; 2) духовных мечтаний о вечно сущем блаженстве истового служителя Бога – реальной, текущей жизни отшельника Сергия, преисполненной всевозможных лишений и трудностей.
Оба противопоставления, подчиняющие себе почти весь словесный материал главки, созданы мыслью анонимного агиографа, а не Епифания. Первое соответствует не Учению Христа, не его жизненному пути, а лишь крайне аскетическим формам спасения души, ибо оно полностью обходит заповедь Христа о служении ближнему. Второе также обходит эту заповедь, но, кроме того, оно имеет иную актуальную заостренность, о которой мы уже ранее говорили: оно отпугивает от узкого монашеского пути, которым шел Сергий. Резкий контраст между мечтаниями и реальностью служит именно этому заданию. Подробнее агиограф Некто представит этот контраст в следующей главке, а тут он, по своему обыкновению, заранее начинает настраивать читателя на нужную волну восприятия ужасно трудной жизни отшельника.
Три рукописных страницы отвел Аноним описанию ужасов, страхований и лишений. Конечно, агиограф соблюдает и здесь общий тон похвалы Преподобному, но понемногу, постепенно и весьма искусно добавляет к ней ложку дегтя – проявления слабости и малодушия. Вот достойное начало: «И кто может сказати труды его, или кто доволенъ изглаголати подвигы его, како претръпе, единъ живый в пустыни?.. Тврдейшая убо и святейшая она душа (вполне епифаниевская характеристика. – А. К.), несумненно претръпе (перенесла много страданий. – А. К.) без приближения всякого лица человека, исправляа, храняше уставъ, правила иноческаго непорочно, непотькновенно убо и незазорно» (с. 312-313). В длинный перечень страданий и лишений постепенно вплетается горестный мотив (выделим его. – А. К.): «...и дръзновение, и стенание, ...с льзытьплыа, плаканиа душевнаа(о чем же плакала «твердейшая» душа? – А. К.), ...алъканиа, жаданиа, на земли леганиа, нищета духовнаа, всего скудота, всего недостаткы: что помяни – того несть» (с. 313). Кому же из монахов обеспеченных иосифлянских монастырей понравится и кого позовет за собой в путь Сергиев пример? Жизнь показала, что после победы иосифлян число подвижников, склонных испытать тяготы отшельничества, стало уменьшаться. Постепенно и общежительные монастыри обзавелись землями и недвижимым имуществом [71], отказавшись от принципа нестяжательной трудовой жизни. Агиограф далее заботливо перечисляет страхования, испытанные Сергием от бесов, зверей и гадов. Мы уверены, что перечень трудностей и страданий, которые Сергий преодолевал, агиограф Некто расчетливо пополнил тем, что так или иначе нарушает епифаниевский образ Сергия. Приведем доказательство. В «Похвальном слове» выражение «нищета духовная» понятно (в полном соответствии с Нагорной проповедью Христа) как единственное богатство (нищие блаженны духом) нищих: «Но сице стяжа себе паче всех истинное нестяжание и безъименство, и богатство – нищету духовную, смерение безмерное...» (с. 277). Аноним знает творение Епифания, но не всегда верно интерпретирует его; поэтому «нищета духовная» оказалась в Пространной редакции в одном искусительном ряду с голодом, жаждой и всяческой скудностью, которые Сергий должен претерпеть и преодолеть.
Некто весьма к месту (с его точки зрения) и умно заканчивает страшный перечень «озлоблений и скорбей» (с. 313), перенесенных Сергием-отшельником от бесов, зверей и гадов: «Но ничто же от них не прикоснуся, ни вреди его: благодать бо Божиа съблюдаше его» (с. 313). Коронный аргумент агиографа-анонима приберегался для окончательного вывода: под Божественной Охраной ничто никому не страшно и не опасно. Для полной наглядности, понятной даже необразованному простолюдину, Некто заканчивает главу сверхсмелым ироничным приуподоблением инока Сергия праотцу Адаму, которому (до его грехопадания) было все покорно в царстве животном.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии