15 Удивительный юноша

Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа... Посему прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших.

Апостол Павел

Самое значительное событие второго семилетия жизни Варфоломея – его встреча с Вестником. И дело, как мы говорили, вовсе не в даровании отроку умения постигать любую книжную премудрость. Для этого ему вполне хватало прирожденных талантов. Несомненно, что в освоении Писания и других книжных знаний Варфоломей далеко превосходил и своих братьев, и сверстников. И это запомнилось всем, что (наряду с фактом встречи и с житийной традицией) и послужило почвой для творческой фантазии агиографа, сочинившего рассказ о пребывании Ангела в ростовском селении. Отныне Варфоломей знал, какой путь ему предопределен и что ему следует делать в ближайшие годы. Такое самосознание – при всей сокровенности беседы Старца с Варфоломеем – не могло не проявиться в жизни Варфоломея и не отразиться так или иначе в тексте «Жития».

Об одном из проявлений, о споре матери с Варфоломеем, мы рассказали выше. Нельзя исключить того, что поначалу отрок с излишней горячностью взялся за подготовку к подвигу, и матери пришлось выпрямлять крен, отвращая сына от пагубной аскезы «выше естества». Вместе с тем видно, что Варфоломей твердо держался предначертанного пути и сообразно цели выстраивал свой образ жизни, чем весьма отличался от братьев и сверстников: «Никто из братьев твоих и из сверстников твоих не прибегает к такому воздержанию, как ты. А есть и такие, кто едят семь раз на дню, кто начинают с раннего утра и заканчивают поздней ночью, и пьют без меры» (с. 301). Тут, мы полагаем, нет преувеличения: боярские сынки вполне могли семь раз на дню есть и пить столько, сколько душенька пожелает. Среда, в которой рос Варфоломей, охарактеризована кратко и сильно. Естественно, что на общем фоне его поведение не могло не вызывать удивления у людей. Конечно, для отрока идти наперекор окружающей жизни – немалое испытание воли и характера. И хотя, как говорит Епифаний в «Похвальном слове», выделяться Преподобный не любил, но все же ему приходилось во многом быть не таким, как все: в противном случае неизбежно страдало главное – духовная и физическая подготовка к подвигу. Подвиг, собственно, уже начался, но только об этом никто не догадывался.

Есть два небольших рассказа об образе жизни Варфоломея: один относится к завершению ростовского периода его жизни (приблизительно к 1326 – 1329 гг.), второй – к начальным годам в Радонеже (1330 – 1334 гг.). Рассказы дают ясное представление о динамике духовного и телесного развития Варфоломея. Оба рассказа мы будем рассматривать по тексту Пространной редакции, ибо у Пахомия они отсутствуют. Следовательно, вопрос об атрибуции текста упрощается: надо выбирать только между Епифанием и анонимным агиографом. Нашим основным критерием будет по-прежнему соответствие или несоответствие образа Варфоломея образу Сергия в «Похвальном слове» и в Живой Этике. Второй критерий – наставление Епифания об объяснении чудес – здесь не может пригодиться, потому что в рассказах нет «дивных вещей».

Первый рассказ находится между окончанием спора Варфоломея с матерью и началом его молитвы. Агиограф-аноним решал тут композиционные задачи: показом поведения Варфоломея подтвердить его позицию в споре и подготовить читателя к восприятию молитвы. Спор был закончен Варфоломеем цитатой из пророка Давида: «Се бо въ безаконии зачат есмь, и въ гресех роди мя мати моя» (с. 302). И дальше в Пространной редакции идет фрагмент об образе жизни Варфоломея: «И ть рекъ, пакы по пръвое дръжашеся доброе устроение, Богу помогающу ему на благое произволение. Сий предобрый и вседоблий отрок не по колицех временех пребываше в дому родителей своих, възрастая и преуспевая въ страх Божий: къ детем играющим не исхожаше и к ним не приставаше; иже в пустошь текущим и всуе тружающимся не вънимаше; иже суть сквернословии и смехотворци, с теми отнудь не водворяшеся. Но разве токмо упражняашеся на славословие Божие и в том наслажашеся, къ церкви Божий прилежно пристояше, на заутренюю, и на литургию, и на вечерню исхождааше и святыя книгы часто почитающе. И въ всемь всегда труждааше тело свое, и иссушая плоть свою, и чистоту душевную и телесную без скверьны съблюдаше» (с. 302). В приведенной характеристике отрока многое традиционно: и увлечения (усердное моление в церкви, чтение святых книг), и воздержания (от детских игр, от бесполезных занятий, от сквернословия и смехачества) и «презирание» своего тела. Индивидуальность Варфоломея проявлена лишь в одной особенности: в безукоризненном соблюдении чистоты душевной и телесной. Но как ее понимал тогда агиограф? Из рассказа о Вестнике мы знаем, что отрок занимался физическим трудом, а со слов матери и самого Варфоломея знаем о его усиленном воздержании в еде и питье. Для физической работы нужна сила, но ее нельзя получить иссушением плоти. Наверное, суровое воздержание продолжалось недолго. Решительное вмешательство матери должно было прервать пощение «выше естества», и оно не смогло подорвать крепкий организм Варфоломея. Строчку об иссушении плоти и изнурении тела мы считаем вставкой Анонима. Хотя она искусно инкрустирована в текст, все же ее противоречие характеру Сергия и ее особое назначение ясны. Кто из молодых людей, желающих стать монахами, изберет путь Преподобного, якобы требующий жестокой аскезы уже в отроческом возрасте? Они охотнее, конечно, пойдут путем более легким и приятным. К этому и склоняет их умело и тонко Аноним.

Второй рассказ об образе жизни Варфоломея, метафорически говоря, написан двумя разными почерками, которые то перемежаются, то прослаиваются в причудливых видоизменениях. Настоящий литературный палимпсест, в котором непросто отграничить письмена одного агиографа от другого, позднейшие инкрустации от оригинала. Второй рассказ длиннее первого более, чем вдвое, и интереснее как по форме, так и по содержанию: «Отрок же предобрый, предобраго родителя сын, о нем же беседа въспоминается, иже присно въспоминаемый подвижник, иже от родителей доброродных и благоверных произыде, добра бо корене добрая отрасль прорасте, добру кореню пръвообразуемую печать всячьскыи изъобразуа. Из младых бо ногтей яко же сад благородный показася и яко плод благоплодный процвете, бысть отроча добролепно и благопотребно. По времени же възраста к лучшимъ паче преуспевающу ему, ему же житийскыя красоты ни въ что же вменившу и всяко суетство мирьское яко исметие поправъшу, яко же рещи и то самое естество презрети, и преобидети, и преодолети, еже и Давидова в себе словеса начасте пошептавъшу: «Каа плъза въ крови моей, вънегда снити ми въ нетление?» Нощию же и денью не престааше моляще Бога, еже подвижным начатком Ходатай есть спасениа. Прочяя же добродетели его како имам поведати: тихость, кротость, слова млъчание, смирение, безгневие, простота без пестроты? Любовь равну имея къ всем человеком, никогда же къ ярости себе, ни на претыкание, ни на обиду, ни на слабость, ни на смех; но аще и усклабитися хотяще ему, – нужа бо и сему быти приключается, – но и то с целомудрием зело и съ въздръжанием. Повсегда же сетуя хождааше, акы дряхловати съобразуяся; боле же паче плачюще бяше, начасте слъзы от очию по ланитама точящи, плачевное и печальное жительство сим знаменающи. И Псалтырь въ устех никогда же оскудеваше, въздръжанием присно красующися, дручению телесному выну радовашеся, худость ризную съ усердиемь приемлющи. Пива же и меду никогда не вкушающи, ни къ устом приносящи или обнюхающи. Постническое же житие от сего произволяющи, таковая же вся не доволна еже къ естеству вменяющи» (с. 305). Приуподобление Варфоломея библейскому Давиду имеет ключевое значение, и потому оно поставлено в центр рассказа. Агиограф соотносит две ситуации: радонежскую, когда после переселения из Ростовского княжества семье Кирилла и Марии пришлось заново обзаводиться домом, землей, хозяйством, и ситуацию из песни Давида «при обновлении дома» [58], в которой речь также ведется о его неожиданном бедственном положении, «на краю могилы». Из приуподобления следует, что и переселенческие бедствия являются результатом Божьего гнева, и потому Варфоломей «день и ночь» проводит в молитвах к Богу. Однако есть и весьма существенное различие между уподобляемыми образами Давида и Варфоломея. Оно создано этнографом, который снова привел из Библии неполную цитату и тем самым дал иное осмысление плачу Давида и плачу Варфоломея. В псалме Давид молит Бога о прекращении бедствий, возрождении сил и предотвращении смерти: «Что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу? Будет ли прах славить Тебя? Будет ли возвещать истину Твою? Услышь, Господи, и помилуй меня. Господи! Будь мне помощником. И Ты обратил сетование мое в ликование, снял с меня вретище и препоясал меня веселием, да славит Тебя душа моя и да не умолкает» [59.1]. Несомненно, что Давид хочет укрепиться душой и телом, что он не видит смысла в нетлении плоти. Но агиограф придает иное значение словам Давида и делает это двумя способами. Он обрывает цитату, и от этого ее значение становится неопределенным. Затем агиограф перед цитатой дает ее истолкование, которое полностью расходится со смыслом псалма Давида, с образом его души, а, значит, и уподобляемой ему души Варфоломея: «...яко же рещи и то самое естество презрети, и преобидети, и преодолети» (с. 305). Ни Давиду, ни Варфоломею (Сергию) не было присуще истязательное испытание своего тела. Епифаний именно таким и представляет образ Сергия. Но Аноним упрямо внедряет в сознание читателя мысль о раннем устремлении Варфоломея (Сергия) к посту «выше естества» и к «иссушению плоти». Если, учитывая указанное различие во взглядах Епифания и анонимного редактора, внимательно разобрать текст второго рассказа, то можно определить в нем то, что вписано Анонимом: «...доброму кореню пръвообразуемую печать всячьскыи изъобразуа», «...яко же рещи и то самое...» и до слов «Нощию же...», «Повсегда же сетуа хождааше, акы дряхловати съобразуяся: боле же паче плачющи бяше, начасте слъзы от очию по ланитам точащи, плачевное и печальное жительство сим знаменающи», «...дручению телесному выну радовашеся, худость ризную съ усердиемь приемлющи». Таким образом анонимный агиограф стремится создать образ безвольного, слабого духом Варфоломея, не владеющего своими чувствами, постоянно пребывающего в печально-угнетенном состоянии. В начале рассказа Варфоломей впервые называется подвижником, и в соответствии с этим Епифаний создает образ юноши Варфоломея, сравниваемого с цветущим прекрасным плодом, с юношей в расцвете сил и красоты, мужественно преодолевающим запреты плоти. И вдруг... слезы и плач, поникший подвижник. Нет и намека на такую слабость характера ни в «Похвальном слове», ни в Живой Этике. Бодрое настроение при любых испытаниях – вот что типично для Варфоломея – Сергия! Такой его образ соответствует образу Давида, который начиная с 9-го стиха, энергично убеждает Бога не разрушать такой полезный сосуд, как Давид, сменить гнев на милость. Если бы агиограф продлил цитату, то мужественное поведение Давида (а, значит, и Варфоломея) стало бы очевидным. Но именно в этом месте Аноним и «подправил» Библию и Епифания, руководствуясь мыслью снять ореол вокруг головы Варфоломея (Сергия), приписав ему немало привычных человеческих слабостей и недостатков.

Рассказ построен так: текст Епифания – и соответствующий Св. Сергию образ Варфоломея, затем текст Анонима – расслоение, снижение образа, снова текст Епифания (о равной любви ко всем и о добродетелях) и затем опять правка Анонима. Настоящий слоеный пирог! С тем отличием от натурального, что редакторские прослойки идут не строго по порядку, а переплетаются, обрываются, создавая порой причудливый рисунок. Аноним твердит, будто Варфоломей непрерывно проговаривал печальный стих из Псалтыри, а Епифаний тут же утверждает, что юноша свои беды, даже телесные страдания (дручение – мучение, страдание) переносил с радостью, и, значит, вселял в других дух бодрости, а не уныния. Оказывается, и в юном возрасте умел Варфоломей находить в себе силы, чтобы быть радостотворцем. Но затем Аноним снова упорно навязывает свое понимание, свой образ Варфоломея: «Он всегда ходил сокрушенный, словно готовился скорбеть» и т. д. Здесь Варфоломей не молодой, духовный воин, готовящийся к великому подвигу, и, подобно Давиду, неколебимо верящий в помощь Бога, а увядший неудачник, с дряблой душой и непреходящим выражение скорби на лице. Вот так пользовался Аноним своим редакторским правом.

Рассмотрим еще два примера правки оригинала, на наш взгляд, весьма изощренной. Первое предложение рассказа, весьма положительно, по-епифаниевски характеризующее юного подвижника Варфоломея, заканчивается усложненной, не очень ясной фразой: «добра бо корене добрая отрасль прорасте, добру кореню пръвообразуемую печять всячьскыи изъобразуя» (перевод в ПЛДР: «вырос как от доброго корня добрая ветвь, воплотив в себе всяческие достоинства доброго корня этого», с. 291). Перевод, на наш взгляд, не вполне точен, но отметим, что очень и очень затруднен самим автором. Что такое «пръвообразуемая печять»? Обратим внимание на смысловую близость двух выражений: «добра бо корене добрая отрасль прорасте» и ранее высказанного истолкования отказа младенца Варфоломея питаться молоком кормилицы – «...дабы добра корене добраа леторасль нескверным млеком въспитанъ бывъ» (с. 294). Ранее агиограф оспорил это суждение как излишне заземленное, не учитывающее первопричинное духовное начало: «Нам же мнится сице быта: яко сий младенець измлада бысть Господеви рачитель, иже в самой утробе и от утробы материя къ богоразумию прилепися, ...иже по естеству младенець сый, но выше естества гость начинаше» (с. 294) и т. д. Понятно, что «естество» – это «добрый корень», то есть «доброродный и благоверный родителие». А что же выше «естества»? Конечно, Бог, который еще во чреве матери Варфоломея наложил на его естество свою «...пръвообразуемую печять». И знамение это, по мысли агиографа – Анонима, состоит именно в воздержании «выше естества», в том, чтобы его «презрети, и преобидети, и преодолети», и подвергнуть «дручению телесному», то есть в устремлении Варфоломея (Сергия) к изнурительному аскетизму. Таким образом, анонимный агиограф, дописав к предложению Епифания всего несколько слов, с самого начала суживает, резко ограничивает подвиг Варфоломея, сводя его к умерщвлению плоти, «иссушению и истончению» тела. Именно такое содержание подвижничества юноши Варфоломея и закрепляется во втором рассказе о его образе жизни. Одновременно агиограф подготавливает сознание читателя к восприятию новых рассказов об аскетизме преп. Сергия.

В этом отношении интересно еще одно вкрапление в епифаниевский текст, состоящее из четырех слов: «...худость ризную съ усердием приемлющи» (с. 305). Конечно, для боярского сына, молодого и красивого, ношение бедняцкой одежды – немалое испытание. Но не только ради этого сделано добавление к епифаниевскому протографу. Аноним заранее, предусмотрительно разрыхляет почву, чтобы читатель с одобрением принял будущий весьма важный рассказ о нищенской одежде игумена Сергия.

Общее направление всех исправлений, внесенных Анонимом в епифаниевский текст – создать образ Сергия, в характере которого совмещаются противоречивые свойства, образ неуравновешенного, негармоничного человека, страдающего от многих недостатков, типичных для обычных людей. К этой же цели направлены и все вставки о телесных «подвигах» выше естества. Однако «заповеданы гармония и равновесие, но не может пользоваться ими человек изнуренный» [59.2].