«Житие Сергия», описывающее его жизнь и деяния от рождения до смерти – самый информативный источник сведений о нем. Но достоверность сохранившихся текстов «Жития» – трудная и во многом не решенная проблема.
Оригинал «Жития» принадлежит Епифанию Премудрому, который с 1374 г. до самой кончины Сергия Радонежского жил под его началом в монастыре Святой Троицы. Исследователи почти все единодушны в определении времени пребывания Епифания в Свято-Троицком монастыре. Спорным, однако, остается вопрос о том, когда Епифаний начал создавать «Житие Сергия», и о том, в какой последовательности, по каким этапам шла эта работа. Новое усложнение и обострение в спор внес Б. М. Клосс, отрицающий подготовительную стадию работы Епифания над «Житием» в период своего пребывания в монастыре Святой Троицы, игуменом которого был Сергий Радонежский.
На наш взгляд, утверждение Б. М. Клосса основано на ошибочном истолковании следующего рассказа Епифания: «Дивлю же ся о семь, како толико лет минуло, а житие его (Сергия. – А. К.) не писано. О семь съжалихся зело, како убо таковый святый старецъ, пречюдный и предобрый, отнеле же преставися 26 лет преиде, никто же не дръзняше писати о немъ, ни далнии, ни ближнии, ни болшие, ни меншие: болшие убо яко не изволяху, а меншии яко не смеяху. По лете убо единемь или по двою по преставлении старцеве азъ, окаанный и вседръзый, дерьзнухъ на сие. Въздохнувъ къ Богу и старца призвавъ на молитву, начяхъ подробну мало нечто писати от жития старцева, и к себе въ тайне глаголя: «Аз не хватаю ни пред кым же, но себе пишу, а запаса ради, и памяти ради, и плъзы ради». Имеяхъ же у себе за 20 лет приготованы таковаго списания свитки, въ них же беаху написаны некыа главизны еже о житии старцеве памяти ради: ова убо въ свитцехъ, ова же в тетратех, аще и не по ряду, но предняа назади, а задняа напреди» (с. 286)*.
Как следует из цитаты, вся работа Епифания над «Житием Сергия» продолжалась 44-45 лет, из которых 19-20 лет приходится на собирание и записывание «для памяти», «запаса» и «плъзы ради», а из них 18 лет – на годы совместного пребывания игумена Сергия и инока Епифания в монастыре Святой Троицы. Литературный текст «Жития Сергия» создавался на основе предварительных записей примерно 25 лет, начиная с 1393 или 1394 года («по лете или по двою по преставлении старцеве») по 1418 год. Епифаний ясно говорит, что между двумя периодами (подготовительным и литературным, писательским) работы над «Житием Сергия» был промежуток в один-два года, когда он собирал в душе решимость взяться за ответственный литературный труд и, наконец, «дерзнул». Из вышеприведенной цитаты видно также, что Епифаний, закончив «Житие Сергия», пишет предисловие к нему и в это время (в 1418 году) вспоминает, что именно и когда он начинал и заканчивал в длительном процессе работы над жизнеописанием Сергия. Епифаний начинает с констатации того, что 26 лет спустя после кончины «старца», т. е. в 1418 году никто, кроме Епифания (это ясно из дальнейшего текста), никто не дерзнул писать житие Сергия. Далее Епифаний уточняет, что сам он приступил к описанию жития Сергия год или два спустя после его смерти, а затем вспоминает, что к этому моменту, т. е. к началу литературной работы, имел уже много сведений и записей, накопленных за прошедшие 20 лет (1394 – 1374 = 20 лет). Поводом для воспоминания стало завершение всей работы над «Житием Сергия» в 1418 году. Этот год вычисляется просто: 1392 г. (смерть Сергия) плюс 26 лет, указанных Епифанием, дают 1418 год.
Б. М. Клосс более чем вдвое сокращает общий срок работы Епифания над «Житием Сергия». Ученый считает, что Епифаний только в 1393 или 1394 году внес в свою тетрадь первую черновую запись о Сергии (с. 69). Цитата, приведенная выше, понимается Б. М. Клоссом в том смысле, что, начиная с 1393 – 1394 гг., Епифаний в течение 20 лет делал предварительные заготовки к «Житию Сергия», а затем создавал литературный текст этого жития. На наш взгляд, Б. М. Клосс не прав. Он допускает две ошибки. Во-первых, произвольно, без опоры на текст вводит с в о е деление указанных Епифанием 26 лет на два периода: предварительный (20 лет) и завершающий (6 лет). Такого разграничения у Епифания нет.
Во-вторых, ученый упускает из виду, что два глагола («име-яхъ приготованы» и «беаху написаны») даны в прошедшем совершенном времени и что, следовательно, Епифаний выражает здесь такую мысль: к написанию связного текста «Жития» он приступил то ли в 1393-м, то ли 1394-м году, имея уже заготовки, сделанные за 20 прошедших лет («таковаго списания свитки», т. е. «этого сочинения записи»). Что же было создано за 20 лет «памяти ради»? Отдельные части (главы) «жития старца», причем как на цельных листах бумаги («в свитках»), так и на листах «в четверть», сшитых вместе, т. е. «в тетрадках»; все написанное не было еще выстроено «по ряду».
Епифаний с удовлетворением пишет о том, что он приступил к написанию литературного текста «Жития» (1393 – 1394 гг. ) не с пустыми руками, что он ранее, при жизни Сергия, предусмотрительно сделал много записей о нем «памяти ради», т. е. чтобы сохранить в памяти, не забыть что-либо из деяний и жизни Сергия. И нигде не высказывает Епифаний сожаления о том, что он, мол, при жизни Сергия ничего не записал о нем, а теперь вот, 20 лет спустя, так неясно многое вспоминается и т. п. Подтверждением правильности нашего прочтения предисловия к «Житию» может быть также совпадение времени начала черновых записей о Сергии (1373 – 1374 гг., то есть 1393 – 1394 гг. минус 20 лет) со временем прихода Епифания в монастырь Св. Троицы (1374 г. ), высчитанным Б. М. Клоссом на основе иных данных (с. 96). Следовательно, Епифаний приступил к записям о Сергии вскоре после прихода к нему в монастырь. Видимо, уже тогда молодой инок лелеял мечту о написании «Жития Сергия». И, кто знает, может, ради этого Епифаний и перешел из ростовского монастыря в Свято-Троицкий.
При одном условии аргументация Б. М. Клосса была бы более убедительной: если бы точкой отсчета времени в предисловии был для Епифания не 1418 г., а 1413 или 1414 г. Тогда предложение («имеяхъ же у себе за 20 лет» и т. д. ) могло бы получить смысл, который вложил в него ученый.
Что же знаем мы ныне о процессе создания «Жития» Епифанием, о том, как он работал? На подготовительном этапе (1373 – 1374 и до 1393 – 1394 гг. ) он вел свои записи о Сергии, имеющие цену очевидных свидетельств. У Епифания были также написаны вчерне отдельные главы к «Житию Сергия», которые находились в композиционном беспорядке, или, по его словам, «начальные – в конце, а последние – в начале». Приступив к созданию целостной биографии Преподобного, писатель остро ощутил неполноту сведений с 1314 по 1374 гг., когда инок Епифаний не знал Сергия. И потому Епифаний особо отмечает, что он стал беседовать со старцами, родственниками Сергия и близкими ему людьми, чтобы пополнить свои знания о Преподобном. Понятно, что наиболее достоверной должна быть та часть «Жития Сергия», которая написана Епифанием на основе личных знаний о Сергии Радонежском. К глубокому сожалению, можно констатировать, что как раз эта часть ныне предстает перед исследователем в самом хаотичном виде, наверно, потому, что на ней было сосредочено основное внимание переделывателей «Жития Сергия».
По предисловию к «Житию» видно, что работа Епифания над его литературным текстом шла необычайно трудно: он сетует, что им часто овладевали сомнения, колебания и даже отчаяние.
После того, как Епифаний кратко поведал о своей подготовительной и литературной работе над «Житием Сергия», он перешел к рассказу о своих переживаниях и о своем умонастроении в годы создания литературного текста «Жития». Этот рассказ – редкий случай психологического самоанализа агиографа, и потому мы полагаем целесообразным внимательно рассмотреть размышления автора о самом себе. «И сице ожидающу ми в таковая времена и лета, и жадающу ми того, дабы кто паче мене и разумнее мене описалъ, яко да и аз шед поклонюся ему, да и мене поучит и вразумит. Но распытавъ, и услышавъ и уведах известно, яко никто же нигде же, яко же речеся, не писаше о немъ, и се убо егда воспомяну или услышю, помышляю и размышляю: како тихое, и чюдное, и добродетелное житие его пребысть без писаниа по многа времена? Пребых убо неколико лет, акы безделенъ в размышлении, недумениемъ погружаася, и печалиу оскорбляася, и умом удивляася, и желаниемъ побеждаася. И наиде ми желание несыто еже како и коим образом начата писати, акы от многа мало, еже о житии преподобнаго старца» (с. 286). Эта цитата – вступление к рассказу Епифания о трудностях и препятствиях на его творческом пути. Исследователь может теперь с несомненностью констатировать, что Епифаний еще несколько лет после того, как дерзнул взяться за перо и начал писать «Житие Сергия», то есть после 1394 г., пребывал почти в бездействии («акы безделенъ»), потому что находился во власти противоречивых побуждений и чувств. Самая общая характеристика его настроения в эти годы размышлений, глубоких недоумений, горестных страданий, душевных возмущений и растущего победного желания писать житие старца – ожидание, сильное, как жажда, напряженное ожидание того, чтобы кто-нибудь из больших мира сего, превосходящих Епифания знанием, начал описывать житие преподобного Сергия. Если бы нашелся кто-либо такой, то Епифаний отправился бы к нему, учителю, за вразумлением, как же надо описывать жизнь Сергия. В этих словах («да и мене поучит и вразумит») явлена причина ожидания, бездеятельного состояния души Епифания: он не знал, как «в таковая времена и лета» надлежит писать о преподобном Сергии. В то время «никто и нигде не писал» о нем – этот факт Епифаний путем расспросов установил достоверно. Именно этот факт в контрастном сопоставлении с «тихим, чудным, добродетельным» житием Сергия и поверг Епифания в бездеятельное душевное состояние.
В чем же были сложности и трудности того времени, приостановившие на несколько лет литературную работу Епифания? Он сам рассказывает о них.
Прежде всего агиограф отмечает, что не сразу возобновил писание «Жития Сергия» даже после того, как все его сомнения были побеждены силой ненасытного желания писать житие и как он уяснил себе основной творческий принцип – писать так, чтобы за малым виделось многое, т. е. отбирать характерное, типичное. Епифаний отмечает новые борения в своей душе. Чтобы получить твердую уверенность в необходимости и полезности создания «Жития Сергия», Епифаний «обретох некыа старца премудры въ ответех, разсудны и разумны, и рех има, аще достоит писати» (с. 286). И мудрые старцы, и Василий Великий, к сочинениям которого обратился Епифаний – все убеждало его в том, что будет польза для людей, особенно для «ревнителей праведной жизни» (с. 287) от создания «Жития Сергия».
Утвердившись окончательно в необходимости написать «Житие», Епифаний энергично взялся пополнять и уточнять свои личные знания о преподобном Сергии, «... распытовати и въпрошати древних старцевъ, прилежно сведущих, въистинну известно о житии его,... достоверных бывших самовидцевъ рожеству его, и въспитанию, и книговычению, възрасту его и юности, даже и до пострижения его; друзии же старци самовидци суще и сведетели неложнии постризанию его, и начятку пустынножительству его, и поставлению его еже на игуменство; и по ряду прочим прочии възвестители же и сказатели бываху» (с. 287). Мы видим, что собирательские усилия Епифания были сосредоточены на той части жизни Сергия, которая не была известна Епифанию по его личному опыту, то есть на жизни до 1373 – 1374 гг. Ценно упоминание Епифания о том, что он собрал сведения от людей, по-разному относившихся к преподобному Сергию: и от его келейника, любившего Преподобного, и от его племянника Феодора, архиепископа Ростовского, и от Стефана, старшего брата и открытого противника Сергия.
Когда Епифаний собрал и узнал все, что можно было, о «множестве трудов» и «о великих свершениях» (с. 287) Сергия, когда Епифаний все это охватил мысленным взором, он испытал новый приступ неуверенности в себе: «Ино къ множьству трудовъ старчихъ и къ великым исправлениемъ его взирая, акы безгласен и безделень в недоумении от ужасти бываа, не обретаа словес потребных, подобных деянию его» (с. 287). И дело тут не только и не столько в том, что Епифаний засомневался, как принято считать, в своих литературных способностях. Он обращает наше внимание на препятствие, которое находится не внутри, а вне его, и заставляет писателя усомниться в самой возможности «Сергиево все по ряду житие исписати», то есть без пропусков. Это была, действительно, труднейшая проблема, так как многие свершения Сергия, например, такие его великие дела, как борьба за единство Руси и ее освобождение от татаро-монгольского ига, нарушали постановления наивысших церковных инстанций о неучастии монаха в государственных и вообще в мирских делах. Думается, что именно подобные проблемы и имеет в виду Епифаний, когда задает следующий риторический вопрос: «Како убо таковую, и толикую, и не удобь исповедимую повем повесть?.. » (с. 287. Выделено мною. – А. К.). Как понять сокрушенное, прикровенное определение («неудобь исповедимая») повести о жизни Сергия? О чем в Сергиевом жизнеописании было тогда несвободно или даже невозможно (и это значение также имеет слово «неудобь») рассказывать? Таких тем было немало: дипломатическая, по сути, общественно-политическая деятельность монаха Сергия по умиротворению враждующих русских князей; устройство духовно-трудовой, принципиально нестяжательной киновии; сам образ жизни Сергия-игумена, работающего на братию, как «купленный раб», и одетого, словно простой монах; благословение монахов Пересвета и Осляби на битву с Мамаем; отказ от поста митрополита всея Руси; неуставное поведение во время бунта против общежительных порядков в монастыре Святой Троицы; взаимоотношения Сергия и Киприана. В то время нельзя было монаху Епифанию даже просто похвалить необычнейшего Сергия за многие дела и свершения; этим и объясняем мы мучительный вопрос Епифания: «Или котораа довлеет беседа к похвалениемъ его?» (с. 287). Конечно, Епифаний понимал, что мог бы, если бы захотел, исключить из «Жития», замолчать все «не удобь исповедимые» деяния Сергия, что митрополит Киприан одобрил бы подобные умолчания и «повесть» о Сергии могла бы быть создана и переписана еще при Киприане. Но в том-то и дело, что этот путь Епифаний отвергал, и потому мысль его билась над решением труднейшего вопроса, как по достоинству рассказать о всех деяниях Сергия: «... яже по достоинству деяниа того и подвизы послушателем слышаны вся сътворити?» (с. 287. Выделено мною. – А. К.).
О препятствиях для полноценного, правдивого освещения жизни Сергия в то время, когда Епифаний приступил к систематической литературной работе над «Житием», есть еще одно лаконичное, но многозначительное упоминание в предисловии к «Житию». Оно, мы полагаем, вполне объясняет, почему Епифаний так долго и так страдательно создавал «Житие». Упоминание-объяснение дано Епифанием в чеканной формуле: «... болшие убо яко не изволяху, а меншии яко не смеяху» (с. 286). Кто эти «болшие»? Ныне нам известен лишь один агиограф того времени «из болших» – сам митрополит Киприан, автор переработанного им «Жития митрополита Петра». Думается, именно Киприана, прежде всего, имеет в виду Епифаний. И словом, и делом митрополит показал свое недоброжелательное, высокомерно-неуважительное отношение к игумену Свято-Троицкой обители. Мы знаем несколько фактов, подтверждающих это. Современники Сергия знали, конечно, больше. Эти факты мы рассмотрим позднее, а здесь их только назовем:
1) второе послание Киприана игуменам Сергию и Феодору, в котором он обрушивается на них с гневными обвинениями за то, что они (будто бы) струсили и не возмутились открыто действиями великого князя Дмитрия Ивановича, решительно воспрепятствовавшего тайному (!) приезду Киприана в Москву летом 1378 г.;
2) когда Киприан после смерти Дмитрия Донского твердо «сел» на митрополичий престол в Москве, он не сделал ни единого благожелательного жеста по отношению к Сергию Радонежскому: не пригласил его к себе, не посетил Свято-Троицкую обитель, не пришел на его похороны;
3) Киприан нарушил предсмертную волю преподобного Сергия о месте его погребения;
4) можно привести и еще один не столь уж прикровенный намек. Среди тех, кто убеждал Епифания писать «Житие Сергия» не названы высшие церковные сановники – ни епископы, ни митрополит. Мы не можем допустить мысль, что Епифаний просто забыл упомянуть в своем перечне митрополита и епископов: по другим поводам, иногда менее значительным, он не забывал называть митрополитов Феогноста, Алексия, Киприана и даже архимандритов Герасима и Павла. Отметим и то, что пока Киприанбыл жив, никто из сановников, зная его нрав, не посмел бы противего воли поддержать прославление Сергия.
Бездействие там, где логически ожидается позитивное действие, бездействие в диагностически значимых ситуациях есть, на наш взгляд, красноречивое действие отрицания, неприятия или скрытого противления, есть убедительное свидетельство неявных форм противодействия митрополита и послушной ему церковной верхушки Руси прославлению Преподобного Сергия. Вот что, мы думаем, означает первая часть формулы Епифания «болшие яко не изволяху», вот какой скрытый ледяной массив находится под этой еле видимой надводной частью епифаниевской фразы! Воздержание от действий, имеющее значение фактического противления, не есть особенность лишь церковной или светской дипломатии; оно хорошо знакомо людям по жизни. Но такое бездействие в соединении со второй частью епифаниевской формулы («меншие яко не смеяху») говорит о том, что в бездействии «болших» была некая опасность для «менших», которая и порождала их страх («не смеяху»). Длительное бездействие священноначальников ясно говорило современникам, что оно было не случайным проявлением, не временным капризом того или иного сановитого лица, а частью церковно-политической идеологии. Потому оно и не зависело от смены митрополита Киприана Фотием, а Фотия – Григорием.
Хвала Епифанию Премудрому за то, что он в своем спокойно-фактографическом описании бездействия властей, умолчании об их отрицательных, скрытых действиях мудро нашел неподцензурную форму сообщения правды об истинном отношении верхушки тогдашней православной церкви к прославлению подвига Преподобного, а значит, и к его канонизации как общерусского святого. Воздержание от действия в политике не подобно ли воздержанию от слова в дипломатии и в подцензурной литературе? Другими словами, молчание Епифания есть стилистическая фигура умолчания, известная в старой русской поэтике под названием «апосиопеза» (с греч. – сокрытие, утаивание)? Вполне возможно именно так квалифицировать молчание Епифания в тех случаях, когда он ни в какой другой форме, кроме апосиопезы, не мог донести свою мысль до читателя. Таким образом, умолчание становится частью епифаниевского стиля.
На нынешнем уровне осведомленности о древнерусских писателях, творивших в период с 1392 по 1418 г., мы не знаем никого из «болших», кроме Киприана, но это не означает, что и в самом деле был лишь он один. Мы склонны (вслед за Епифанием) сохранить множественное число в формуле «болшие убо яко не изволяху, меншие яко не смеяху». Себя Епифаний явно относит к «меншим», и потому мы получаем право приложить епифаниевскую психоаналитическую самохарактеристику к другим литераторам того времени, не занимавшим высоких постов в Церкви.
Мы полагаем, что именно прохладное отношение священно-начальников Русской православной церкви к посмертному прославлению Сергия Радонежского было главной причиной того, что Епифаний Премудрый медлил с окончательным решением о написании «Жития Сергия», что он так долго писал его, надеясь на наступление лучшего времени и на справедливое повышение церковной оценки деяний Преподобного Сергия.
Епифаний не дождался наступления такого времени. Он умер, по различным изысканиям в период 1420 – 1422 гг., но во всяком случае до открытия мощей преподобного Сергия, состоявшегося в 1422 г. и нигде не упомянутого Епифанием. «Воскресным днем 5 июля 1422 г. состоялось «обретение мощей» Сергия Радонежского, после чего было принято решение о строительстве мемориального каменного Троицкого собора. На празднество собрались вельможи и князья, но главную роль играли брат великого князя, звенигородский и галичский князь Юрий Дмитриевич (крестник Сергия), и сеньер Радонежа, князь Андрей Владимирович. Ни одного представителя центральной власти (великого князя и митрополита) на празднестве не было, и состоявшаяся канонизация носила местный характер» (с. 69). Б. М. Клосс не дает оценки этому событию. Меж тем ясно, что отношение церкви и великого князя к прославлению Сергия не изменилось: ни митрополит, ни великий князь не пришли на похороны Сергия, не пришли и 30 лет спустя на его малую канонизацию (митрополитом был уже Фотий). Это мы теперь (и то не все) считаем Сергия Радонежского величайшим святым Руси, но совсем иначе думали о нем тогдашние церковные и светские правители Руси. Местночтимый святой по рангам святости есть ее низший уровень. Значит, до этого уровня и обязан был низвести Преподобного Епифаний. Однако сам Епифаний еще в «Похвальном слове» поднял Сергия на уровень первого святого в православном мире. В столь контрастном расхождении оценок святости Сергия – корень всех трудностей и препятствий в работе Епифания над «Житием Сергия Радонежского» и ответ на вопрос, почему «болшие» агиографы не изъявили желания лично приняться за написание его жития.
Писатель сознавал дилемму, перед которой он оказался: либо принизить Сергия Радонежского до нормы святости, определяемой его местным почитанием, и в этом случае получить поддержку своего труда высшим церковным начальством, либо остаться при своем убеждении об исключительно высоком уровне святости Сергия со всеми вытекающими отсюда последствиями для судьбы своего литературного творения.
Возникает вопрос: если Епифаний отчетливо понимал, что его «Житие Сергия» не будет одобрено руководством Церкви, то на что же он надеялся? Послушаем самого Епифания. Он, закончив рассказ о своих внешних и внутренних проблемах и противоречиях (заметим в скобках, что Епифаний пытается завуалировать внешние препятствия сетованиями о своем неразумии, о своих слабых литературных способностях), дает такой ответ на поставленный выше вопрос: «Яко же не мощно есть малей лодии велико и тяжъко бремя налагаемо понести, сице и превосходить нашу немощь и ум подлежащая беседа. Аще бо и побежает нашу худость, но обаче молимся всемилостивому и всесилному Богу и Пречистей Его Матери, яко да уразумит и помилует мене грубаго и неразумнаго, яко да подасть ми слово въ отвръзение усть моихъ, не моего ради недостоиньства, но молитвъ ради святыхъ старецъ. И самого того призываю Сергия на помощь и съосеняющую его благодать духовную, яко да поспешникъ ми будет и слову пособникъ, еще же и его стадо богозванное, благо събрание, съборъ честных старецъ» (с. 288). Во-первых, надежда возлагается на Бога и Пречистую Богородицу, и надежда есть также в молитве о том, чтобы Свыше были милосердно даны Епифанию дары разумения и владения словом. Характерно для сознания Епифания и вообще средневекового сознания верующего, что оно не переоценивает силу лишь своей единоличной молитвы, а присоединяет к ней, умножая ее мощь, коллективную молитву «святых старцев». Во-вторых, надежда возлагается на самого Сергия, и к нему, осененному духовной благодатью, Епифаний обращается за прямой помощью, которая мыслится, прежде всего, как содействие, поспешение Епифанию во всем без ограничения, и лишь затем – как усиление литературных способностей. Моление к Сергию состоит из двух частей, и на первое место, как главнейшее, поставлено моление об общей, широкой помощи, которая видится (и это ясно следует из предыдущего рассказа о проблемах, мучающих Епифания) как помощь в преодолении внешних препятствий. Если бы это было не так, если бы дело сводилось к литературной «худости» Епифания, он не стал бы даже упоминать об общей помощи, ограничившись «пособничеством» в слове. Обращает на себя внимание, что Епифаний исключает из числа своих помощников земных предстателей перед Высшим: Церковь и ее главу, митрополита Киприана, вообще «забывает» о них, будто бы их нет в жизни. Тут Епифаний явно отклоняется от оцерковленного средневекового менталитета монаха-агиографа, и этого нельзя не заметить. Понятна и причина такого поведения Епифания: он знал о недоброжелательном отношении к преп. Сергию и к восхвалению его подвига в «Житии» митрополита Киприана, а значит, и руководства церкви.
Опять и опять, как бы всякий раз на новом витке мысленной спирали, возвращается удрученный Епифаний к своему главному душевному борению – писать или не писать «Житие Сергия». На этот раз Епифаний особенно подчеркивает побуждающую силу любви к нему Сергия и свой долг перед людьми: «И да никто же ми зазиратель на сие дръзающу будет: ни бо аз сам възможне имам, или доволен к таковому начинанию (жития. – А. К. ), аще не любовь и молитва преподобнаго того старца привлачит и томит (!) мой помыслъ и принужает глаголати же и писати» (с. 288). По нашему мнению, нет преувеличения в том, что Епифаний чувствует любовь Сергия к себе как «принуждение», как неодолимое побуждение рассказывать о Сергии словом устным и писаным. Если бы проблема «писать – не писать» о подвиге Сергия сводилась для Епифания к его личным мотивам, то он в сложившейся ситуации предпочел бы отмолчаться: «Достоит же яснее рещи, яко аще бо ми мощно было по моему недостоиньству, то подобаше ми отинудь съ страхомъ удобь (снова мысль Епифания бьется между тем что «удобь» и что «неудобь». – А. К.) млъчати и на устех своих пръстъ положити, сведущу свою немощь, а не износити от усть глаголъ, еже не по подобию, ни же продръзати на сицевое начинание, еже чрезъ свое достоание» (с. 288). И снова Епифаний ясно обозначает как внешние, так и внутренние, чисто творческие трудности, причем теперь он характеризует внешние эмоциональным словом «продръзати», которое показывает, что Епифаний осознавал свое стремление создать «Житие Сергия» как предерзостное, как заранее обреченное на осуждение. Однако Епифаний осознанно выбирает именно это предерзостное решение, понимая, что он таким путем исполняет свой долг и перед Сергием, и перед читателем, и таким образом избегает нарушения заветов Христа: «Непъщевах сиа (житие Сергия. – А. К.) млъчанию предати, яко въ глубине забвениа погрузити. Аще бо не писано будет старцево житие, но оставлено купно без въспоминания, то се убо никако же повредит святого того старьца, еже не получити ему от нас въспоминания же и писаниа: их же бо имена на небесех Богь написа, сим никаа же потреба еже от человекъ требовати писаниа же и въспоминаниа. Но мы сами от сего не пльзуемся, оставляюще толикую и таковую пльзу. И того ради сиа вся сьбравъше, начинаем писати, яко да и прочии мниси, яже не суть видали старца, да и те прочтут и поревнують старцеве добродетели и его житию веруют; «Блажени бо, – рече, – не видевше вероваша» (сс. 288-289). Забота о пользе для людей и особенно для монахов от чтения «Жития Сергия» и долг перед ними поставлены Епифанием на первое место как главные его побудительные мотивы, перевесившие все душевные колебания (писать – не писать). И только после христианского долга перед ближним следует озабоченность Епифания выполнением следующего совета Христа: «Пакы же другая печаль приемлет мя и обдержит мя: аще бо аз не пишу, а ин никто же не пишет, боюся осужения притчи оного раба лениваго, скрывшаго талант и обленившагося» (с. 289).
Епифаний начал свой рассказ об истории создания «Жития Сергия» с благодарности и хвалы Богу и закончил его обращением к Богу за помощью в работе над «Житием». Тем самым наглядно, убедительно выявилась доминанта сознания агиографа: в Боге соединились начало и конец, отчаяние и надежда, разрешение всех жизненных и творческих проблем.
В 1418 г., а может, и 1419 г. Епифаний Премудрый закончил главный труд своей жизни – «Житие Сергия Радонежского». Мы не знаем ничего о том, отдал ли Епифаний свою рукопись церковным властям или рукопись лишь после его смерти стала церковной собственностью. В науке существуют две версии, лишь намеченные, но не исследованные. Академик Н. С. Тихонравов опубликовал в 1892 г. две епифаниевские (!) редакции «Жития», но проблему их атрибуции Епифанию он не исследовал, и вопрос остался открытым. Если бы Н. С. Тихонравов оказался прав, то это означало бы, что Епифаний, отдав свою рукопись «Жития Сергия» священноначальникам, получил «сверху» критические замечания и с их учетом сделал первую редакцию «Жития». Но и она не «устроила» руководство Церкви, и Епифанию было поручено составить вторую редакцию «Жития».
Современный исследователь «Жития Сергия» Б. М. Клосс, проведя археологический и отчасти лексический разбор вышеназванных фрагментов из редакций «Жития Сергия», пришел к убеждению, что они обе принадлежат перу агиографа Пахомия Логофета. Мы согласны с наблюдениями и выводом Б. М. Клосса, хотя, в отличие от него, исходим, прежде всего, из соображений смысловых, из резкого несоответствия образа Сергия в «Похвальном слове» с его образом в пахомиевских переделках «Жития». Следовательно, ныне мы не знаем ни одной редакции «Жития», выполненной самим Епифанием. Следовательно, остается тайной, каким образом протограф «Жития» стал церковной собственностью.
Читая рассказ Епифания об истории создания «Жития Сергия», трудно отделаться от мысли, что в его тревожном лейтмотиве звучит предчувствие драматической судьбы своего творения. Протограф «Жития Сергия» исчез – как и когда исчез, неизвестно. Канул в Лету, погрузился в «глубину забвения» (выражение Епифания) главный труд, видимо, лучшего агиографа Руси, над которым он работал 45 лет. Но труд не пропал совсем бесследно: сохранилось множество его переработок, о которых речь пойдет в следующей главке.
Исчезновение протографа «Жития Сергия» при наличии его многочисленных переделок, переложений, пересказов создало научную проблему выделения текста Епифания в списках «Жития Сергия».
Мы затрудняемся точно определить, кто первый заметил, что ни один из известных списков «Жития Сергия» не является оригиналом, принадлежащим Епифанию Премудрому. На наш взгляд, этот факт установил священник В. Яблонский, автор исследования «Пахомий Серб и его агиографические творения» (1908 г. ). Ныне все исследователи «Жития Сергия» признают, что его протограф до нас не дошел. К сожалению, не увенчались успехом и многолетние поиски Б. М. Клосса, просмотревшего и изучившего около 400 списков «Жития Сергия» XV-XVII вв., что раз в 20 превышает количество списков, известных ранее. Результаты своих разысканий ученый опубликовал в книге «Житие Сергия Радонежского». Следуя по пути, проложенному в науке давно, Б. М. Клосс стремится отыскать среди списков «Жития» такой, в котором полностью или частично сохранился протограф. Ученый полагает, что тут ему удалось добиться определенных успехов. Б. М. Клосс уверен в своих доказательствах того, что предисловие к Пространной редакции «Жития Сергия» и первая ее часть до главы «О изведении источника», а также «Похвальное слово Сергию Радонежскому» сохранились в некоторых списках «Жития» такими, какими они были при жизни их автора, без всяких изменений (с. 145-160). Мы не согласны с Б. М. Клоссом и попробуем доказать неубедительность его логических построений.
Начнем с предисловия к Пространной редакции, с того именно списка «Жития», который опубликован в книге Б. М. Клосса. Это, конечно, лучшее из предисловий. Оно дает точное и яркое представление о ходе работы Епифания над «Житием Сергия», а также о его умонастроении и душевных борениях. Изложение мыслей и чувств автора отличается логической стройностью и эмоциональной напряженностью. В предисловии нет дублирующих предложений или фраз, чужеродных по мысли и слогу.
Вместе с тем, в предисловии сохранились некоторые следы постороннего вмешательства в епифаниевский текст, которое, думается, выразилось в сокращении, в изъятии из оригинала отдельных «кусков».
Начнем с заглавия «Жития»: «Житие преподобного и богоносного отца нашего игумена Сергия чюдотворца. Списано бысть от премудрейшаго Епифания» (с. 285).
Читатель, внимательно прочитавший лишь предисловие и «Похвальное слово», заметит явное несоответствие душевного склада Епифания с таким сверхпохвальным самоопределением, как «премудрейший», ведь Епифаний не увенчивает столь высокой оценкой преп. Сергия – и вдруг тот же Епифаний выносит в заглавие «Жития», то есть предельно броско, нарочито подчеркнуто славит самого себя как «премудрейшего». Такую характеристику мог дать Епифанию только анонимный агиограф, составивший Пространную редакцию, потому что этот агиограф – и мы подтвердим наше мнение многими примерами по ходу данного исследования – особенно недружелюбно, предвзято относился и к преп. Сергию, и к Епифанию. Предлагаем читателю самому сравнить и оценить рассматриваемое заглавие с заглавием к другому епифаниевскому сочинению, которое многими исследователями, в том числе и Б. М. Клоссом, признается близким к протографу или тождественным ему: «Слово похвально преподобному отцу нашему Сергию. Сътворено бысть учеником его священноинокомъ Епифаниемъ. Благослови, отче».
В заглавии «Жития Сергия», в хвастливом самоопределении Епифания заявлен один из методов критики преп. Сергия и автора его жития – метод самодискредитации, прикрытый (иногда и не прикрытый) преувеличенной лестью или хвалой.
Показательно нарушение правила употребления в предисловии личных местоимений, глаголов первого лица единственного числа и первого лица множественного числа, а также притяжательного местоимения «наш». Когда автор говорит о своих мыслях или чувствах, свойственных также другим верующим (например, о любви к Богу), то в тексте логично употребляется множественное число и местоимение «нашь»: «...еже есть упование наше, светь и животь н а ш ь, въ Него же веруемь, вън же крестихомся...» и т. д. Как только автор переходит к рассказу о себе, о своей работе над «Житием Сергия», он тут же меняет модальность изложения и вполне оправданно говорит только от первого лица, употребляя в единственном числе соответствующие местоимения и глаголы: «Дивлю же ся о семь, ...О семь съжалихся зело, ...азъ ...дерьзнухъ на сие... Азъ не хватаю ни пред кым же» и т. д., и т. п. В предисловии соблюдается этот принцип употребления личных и притяжательных местоимений, единственного и множественного числа глаголов, кроме нескольких случаев, которые мы сейчас рассмотрим в порядке их следования. В конце фрагмента, насыщенного искренним излиянием личных чувств (с. 287), автор вдруг от «я» переходит к «мы»: «Откуда ли приобрящу хитрость да възможна будеть к таковому сказанию? Како убо таковую и толикую, и не удобь исповедимую п о в е м повесть, не веде, елма же чрез есть нашу силу творимое? Яко же не мощьно есть малей лодии велико и тяшъко бремя налагаемо понести, сице и превосходить нашу немощь и умъ подлежащая беседа. Аще бо и побежает нашу худость, но обаче молимся всемилостивому и всесилному Богу и Пречистей Его Матери, яко да уразумит и помилует мене грубаго и неразумнаго, яко да подасть ми слово въ отврзение усть... моихъ…» и далее без нарушений идет повествование от первого лица, вплоть до середины следующего абзаца. Здесь мы находим второй показательный случай нарушения грамматических форм: «Непъщевах сиа млъчанию предати, яко въ глубине забвения погрузити. Аще бо не писано будет старцево житие, но оставлено купно без въспоминаниа, то се убо никако же повредит святого того старца, еже не получити ему от нас въспоминаниа же и писаниа: их же бо имена на небесех Бог написа, сим никаа же потреба еже от человекъ требовати писаниа же въспоминаниа. Но мы сами от сего не пльзуемся, оставляюще толикую и таковую пльзу. И того ради сиа все събравше, начинаем писати, яко да и прочий мниси, яже не суть видали старца, да и те прочтут и поревнуютъ старцеве добродетели и его житию веруют; «блажени бо, – рече, – не видевше, вероваша». Пакы же другойци другая печаль приемлет мя и обдержит мя: аще бо аз не пишу, а инъ никто же не пишет, боюся осужениа притчи оного раба лениваго...» (с. 288-289). Далее снова «мы» и «я» употребляются без нарушений логики и грамматики, вплоть до окончания предисловия, где мы читаем: «До зде убо окончавше предъсловие, и тако Бога помянувше и на помощь призвавше Его: добро бо есть о Бозе начяти и о Бозе кончяти, и къ Божиим рабам беседовати, о Божий угодници повести чинити. Начнем же уже основу слова, имемся по беседу, еже положити начяло повести; и тако прочее житие старцево о Бозе начинаемъ писати сице» (с. 289-290. Выделено мной. – А. К.).
Таковы примеры, которые, на наш взгляд, могут пролить дополнительный свет на вопрос о признаках постороннего вмешательства в епифаниевский текст. Как показать, что замены «я» на «мы» не могли быть сделаны самим Епифанием? Попробуем вникнуть в смысл замен. Текст писал один Епифаний – это бесспорно; спрашивается, на кого же он, кроме себя, переносит чувство бессилия написать «неудобь исповедимую повесть» и пишет вместо «мою силу» «нашу силу»? Помощника или соавтора мы не находим, и вопрос повисает в воздухе, и замена представляется вроде бы ничем не оправданной. Одну замену можно было бы объяснить случайностью, но их ведь 13. Видимо, анонимный редактор (правщик), работавший над «Житием Сергия» в начале XVI в., считал творцом текста также и себя, а не только Епифания, и тогда он мог не заметить невольной подмены именно в тех местах, над которыми особенно долго трудился. Наше предположение не противоречит средневековому авторскому сознанию, допускавшему дословное повторение чужого текста без отсылки к его автору и ценившему содержание текста выше авторства: самоутверждение личности еще находилось в процессе становления. Хорошо известно, что Пахомий Логофет подписал только своим именем некоторые редакции «Жития Сергия». Кроме того, мы должны допустить и другое предположение, что замены были (частично или полностью) произведены еще в XV в.: ведь никто не видел действительного оригинала, который перерабатывал Аноним, возможно, что оригинала у него и не было, что Аноним просто переписал более ранний список, пришедший в ветхость. Или вот еще замена: как объяснить, с кем молился («молимся») автор, чтобы ему лично («мене») Бог послал «уразумление» и помиловал его «грубаго и неразумного»)? Из текста не видно «сомолящихся» с Епифанием. Как разумно можно понять следующее место «...их же бо имена на небесех Бог написа» – ведь перед этим речь идет только о Сергии, «святом том старце». Мы думаем, что здесь возможно такое объяснение: «перед «их же бо...» был ранее какой-то текст, в котором речь шла о многих или нескольких людях (старцах), но этот текст был правщиком изъят, и в результате возникла грамматическая рассогласованность.
Весьма интересно в психологическом отношении сходство двух разных «мы», из которых одно вполне оправдано смыслом текста и творческой психологией автора, а второе не поддается разумному оправданию: 1) «Но мы сами от того не пльзуемся, оставляюще толикую и таковую пльзу» – «мы» здесь и «нас» в предыдущем предложении поставлены верно, потому что тут речь идет не только о том, кто пишет «Житие», но также и о тех, кто вспоминает о святом старце, и о тех, кто извлекает для себя пользу из воспоминаний о старце или из писаных рассказов о нем; 2) иного объяснения требует множественное число во втором предложении, следующем непосредственно за первым: «И того ради сиа все събравше, начинаем писати». Все сие собрал и начал писать один только Епифаний, что отчетливо видно по дальнейшему «аще бо аз не пишу...» и т. д. Перед нами примеры соседства двух содержательно разных «мы», и взятые вместе, они помогают понять, как мог написать «мы» (второе «мы» маркируется первым) невнимательный или утомленный правщик «Жития», или считающий себя соавтором.
Особенный интерес представляет заключительный абзац предисловия, начиная от «До зде убо окончивше предъсловие...» и заканчивая словами «...о Бозе начинаем писати сице». Здесь последовательно «мы» употреблено вместо «я», причем должно бы было быть, с нашей нынешней точки зрения, только «я»; здесь нет никакого камуфляжа, и, значит, иключается предположение о том, что правщик мог не заметить замены «я» на «мы». И потому можно говорить о том, что «мы» тут употреблено осознанно, с полным правом. Одно дело, когда в предисловии речь ранее шла о внутреннем творческом процессе и личных чувствах Епифания и когда поэтому замена «я» на «мы» ощущалась бы как посягательство на душевный мир Епифания, что было недопустимо, ибо и тогда, и много раньше христианская душа мыслилась и понималась как вместилище индивидуального, личного и притом божественного дара. Осознано употребление «мы» в окончании предисловия, где речь идет лишь о переходе от одного, очень личного текста, к другому тексту, к самому «Житию» святого, которое почиталось как культовый текст, в котором личное начало в средние века все еще пробивалось весьма слабо [7]. Осознанное употребление «мы» в этом месте предисловия доказывает, на наш взгляд, что и в начале XVI в. ни священноначалие, ни агиографы, ни образованное общество не осуждали авторизацию-переделывание житийных текстов прежних агиографов. Пахомия Логофета, например, в середине XV в. за переработку «Жития Сергия», а еще раньше Киприана за переделывание «Жития митрополита Петра» уважали и прославляли; возможно, и в начале XVI в. переделанные тексты воспринимались культурным обществом как тексты более совершенные, чем первоначальные. Правда, одно различие в авторском самосознании обращает на себя внимание: автор Пространной редакции пожелал остаться анонимным. Видно все же, что он почему-то опасался гласности. Конечно, могли быть разные причины, побудившие его пребыть в безвестности. Но среди них не было личной скромности: в этом мы твердо убедились, изучив его многочисленные попытки умалить образ Святого Сергия (о них речь впереди). Скорее всего, агиограф, скрывая свое имя, был уверен в предосудительности своей лукавой критики Святого Сергия и потому хотел избежать бумерангового удара от защитников Святого. Мог быть и такой вариант: переделыватель принадлежал к лицам, близким тогдашнему митрополиту Даниилу, или выполнял свою работу под его неафишируемым руководством, и потому сам митрополит не пожелал огласки. Но и в этом случае на прикровенном авторском самосознании остается печать ущербности, заданной предвзятости суждений о Святом.
Наиболее глубокий и наиболее убедительный слой доказательств неоригинальности предисловия, его продуманной, тщательной редактуры открывается только тогда, когда исследователь вникнет в самохарактеристику автора и в его отношение к Святому и сравнит ее с самохарактеристикой Епифания и его отношением к преподобному Сергию в «Похвальном слове». Основное различие между образами Сергия в этих произведениях состоит в том, что в предисловии он сведен с высоты первого святого «в нынешнее время» до уровня обыкновенного святого и даже просто старца. Об этом красноречиво говорят определения Сергия. В «Похвальном слове» он почтен Божьей благодатью, а в предисловии этого нет; в «Похвальном слове» Сергий – «отцамь отецъ, учителям учитель, наказатель вождемь, пастырям пастырь», а в предисловии – либо «свять старец» (10 раз), либо просто «старецъ» без всякого определения (8 раз). Более того, в предисловии выведены еще и другие, безымянные старцы («некие», «древние», «святые» и даже «съборъ честных старець»), и к ним автор относится с таким пиететом («К ним же смирениемъ припадаю и самех тех подножию касаюся» – с. 288), которого у него нет к Святому Сергию. Об определениях святости Сергия в предисловии можно сказать, что они часто встречаются в житиях многих святых и поэтому стали общим местом («преподобный, пречюдный, предобрый, тихий, добродетельный, пресловущий, многословущий, именитый, добрый, богоугодный»); но главное отличие все же в том, что среди этих определений нет ни одного, которое поднимало бы Святого Сергия на высоту, утвержденную Епифанием в «Похвальном слове». Это – принципиальный вопрос, и потому редактура протографа была тут, как видно, скрупулезно тщательной. Тем самым автор предисловия говорит читателю, что в «Житии Сергия» речь пойдет не об исключительно великом святом, а о типичном святом старце, каких много, целый «събор» в одном лишь Свято-Троицком монастыре.
Весомым доказательством того, что предисловие к Пространной редакции невозможно считать протографом, служит отстраненность редактора от Святого Сергия, порой переходящая в отчужденность. В предисловии нет ни единого примера теплого, почтительно-дружелюбного тона в отношении автора к Святому Сергию, такого, как в «Похвальном слове» («Нъ ты сам, отче, съдействуй ми», «сиа пишущу ми, ты вразуми и настави», «нъ обаче сподоби мя принести похвалы тебе» и т. д.). В предисловии нет также ни одного случая обращения к Святому Сергию на «ты», а, напротив, о нем пишется только в третьем лице, причем нередко весьма суховато, отчужденно («глаголю же господина преподобнаго Сергиа», «по преставлении старцеве», «и старца призвавъ на молитву», «о житии старцеве», «и прочий мниси, яже не суть видали старца», «то все убо никако же повредит святого того старца» и т. п. – местоимение «того» особенно выразительно характеризует внутреннюю далекость автора от Святого). В предисловии нет малейшего знака, по которому можно было бы судить, что оно написано человеком, не только благоговейно почитавшим Святого, но и в течение 18 лет жившим с ним под единой монастырской крышей, делившим с ним хлеб-соль и даже, как полагают некоторые ученые, бывшим одно время духовником монастырской братии.
Весьма примечательно также и то, что автор предисловия не только свел Святого Сергия с духовной высоты на средний уровень, но и оторвал его от народных низов, от мирян вообще – как от князей, так и от «сирот» и вдовиц. Святой Сергий оставлен только с монахами, и именно для них, оказывается, пишет «Житие Сергия» автор: «И того ради сиа вся събравше, начинаем писати, яко да и прочим мниси, яже не суть видали старца, да и же прочтут и поревнуют старцеве добродетели и его житию веруют» (сс. 288-289). Монахи – единственный конкретный адресат в предисловии. В других случаях о назначении «Жития» пишется неопределенно «...утешение (от жития. – А. К.) вкупе списателем, сказателем, послушателем», «Аще ли будет писано (житие. – А. К.), и сие некто слышавъ, поревнует въслед жития его ходити и от сего приимет плъзу», «деяния того (Сергия. – А. К.) и подвига послушателем слышаны вся сътворити»). Совсем иным мыслится адресат «Жития Сергия» в Епифаниевом «Похвальном слове»: «Сиа же подробну писах не к тем, иже известно сведущим и добре знающим благочестное житие его: ти бо не требують сего възвещение. Нъ понудихся възвестити сиа и въспомянути новорожденым младенцемь и младоумнымъ отрочатом, и детский смыслъ еще имущимь, да и те некогда възрастуть, и възмужають, и преуспеють, и достигнут в меру връсты исполнениа мужества, и достигнуть в разумь свершень, и другь друга въспросят о семь, и почетше разумеють и инемь възвестять, яко же въ Святом писании речеся: «Въпроси, – рече, – отца твоего, и възвестить тебе, старца твоя, и рекуть тебе. Елико видеша, и слышаша, и разумеша отци наши, поведаша намъ, да не утаится от чад ихь в род инъ сказати я сыновомъ своимъ, да познает родъ инъ, сынове родящеися, да въстануть и поведять я сыномь своимь и не забудуть делъ Божиих» (с. 275). Епифаний, как это видно из цитаты, особенно из отсылки к Библии, был убежден, что он пишет «Житие Сергия» для всех людей, живущих где бы то ни было, и для потомков; при этом дела Сергия агиограф оценивает высочайше, как «дела Божий». И такая оценка согласуется с самими деяниями преп. Сергия, деяниями духовными, теснейше увязанными с реальной жизнью народа Руси (сс. 273 и 277). Потому и старается Епифаний, и мечтает, и молит Бога, чтобы он сохранил в памяти людей эти деяния и посодействовал создать «Житие Сергия».
Мы полагаем, что предисловие к Пространной редакции «Жития Сергия» ясно и с разных сторон свидетельствует о том, что оно тщательно отредактировано анонимым агиографом, жившим в 20-х гг. XVI в. Понятно, что Аноним не создавал новый текст предисловия, а перерабатвал старый (протограф или не протограф – неизвестно), и что Аноним преследовал при этом ясную цель – усреднить образ Святого Сергия, представив его таким святым, каких много. Вместе с тем он не был заинтересован в изменении того, что в исходном тексте было нейтрально к определению уровня святости, например, рассказов о хронологии и этапах работы Епифания над «Житием Сергия», о творческих трудах Епифания (работа над словом «по подобию»), о расспросах старцев-самовидцев жизни преп. Сергия. Можно предположить, что эти части предисловия дошли до нас без принципиальных искажений. Но все остальное было переделано и приспособлено Анонимом (и, надо признать, весьма умело) к главной цели его редакторской правки «Жития Сергия», начавшейся с предисловия. Исследователь ныне может судить только о цели и направлении переделки текста, но не о масштабах вмешательства (сокращениях, дополнениях и мелких конъектурах), потому что он не располагает протографом «Жития».
Мы рассмотрели работу Анонима над предисловием к Пространной редакции в данной главке, а не в следующей, где речь пойдет о переделках основного текста «Жития», потому, что ныне некоторые исследователи считают предисловие адекватным протографу.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии