31 Половинчатое служение

Среди явлений, которые особенно губительны для восхождения, нужно отметить половинчатое служение.

Живая Этика

Кроме несогласия монахов с Сергием из-за его нежелания принять сан священника, в «Житии» подробно рассказано еще о Двух острых конфликтах.

Первому посвящен рассказ, озаглавленный в Пространной редакции «О изобиловании потребных» («Об изобилии нужного для потребления»); в Первой пахомиевской редакции рассказ этот не имеет заглавия. Тема рассказа (одна из важнейших тем монашеской жизни во все времена) приобрела особую остроту в конце XV – первой половине XVI в. Несколько изменив заглавие рассказа, можно сформулировать его тему так: «Об источниках и путях жизнеобеспечения монахов». Прежде чем перейти к анализу содержания и смысла рассказа, надо решить хотя бы ориентировочно, когда случился описываемый конфликт в Свято-Троицком монастыре. Казалось бы, тут нет вопроса: и Пахомий, и Аноним поместили рассказ вслед за главой о принятии преп. Сергием официального сана игумена, что произошло в 1354 г. Кроме того, из рассказа видно, что жизнь в монастыре имеет келлиотский характер, откуда следует, что конфликт надо бы ограничить временем от 1354 года до 1355 – 1356 гг., когда в монастыре были введены общежительные порядки. Текст Пахомия не дает оснований для сомнений в таком определении времени, однако текст Анонима, напротив, побуждает к отказу от этого определения, так как содержит опровергающие его сведения и факты.

Агиограф Некто представил читателю рассказ, в три с лишним раза превышающий по объему пахомиевский; такой объем позволил внести в рассказ новые эпизоды и дать к нему пространное вступление. С него и начинаются наши сомнения. Аноним дважды, и при том различными способами, определяет длительность периода скудной жизни монахов, постоянной нужды то в хлебе, то в соли, то в масле, то в воске и свечах и т. д.:

1) «И сице жившим имъ донде же исплънишяся дние лет, яко, мню, множае пяти на десети» (с. 332);

2) «Пакы же по днехъ, непщую яко въ днех княжениа князя великого Ивана, сына Иваня, брата же Симионя, тогда начяша приходити христиане, и объходити сквозе вся лесы оны, и възлюбиша жити ту» (с. 332).

Первый хронологический текст ясен: если к 1344 г., когда начался приход монахов в лесную Сергиеву пустыньку, прибавить более 15 лет, то получим приблизительно 1359 год. Второе определение несколько ограничивает этот период: великий князь Иван Иванович княжил в 1354 – 1359 годах. Это означает, что начало заселения околомонастырских лесов начинается на пять лет раньше, правда, с одной немаловажной оговоркой: если первое определение просто констатирует конец периода всяческой нужды, то второе характеризует его как процесс, и, значит, в первые годы этого процесса, скорее всего, еще не было такой ситуации, когда из поселений вокруг монастыря несли монахам «многообразнаа и многоразличнаа потребованиа, им же несть числа» (с. 332).

Два хронологических фрагмента в одном небольшом тексте «говорят» о том, что исходный текст подвергался Анонимом переработке. Еще больше в этом убеждают три лексически близких фрагмента, характеризующих самое начало создания монастыря:

1) «Поне же убо испръва, егда начинашеся строити место то, тогда многы недостаткы бываху; лишение всех потребных последняго ради нестяжаниа...» (с. 332);

2) «Егда испръва начинашеся създаватися место то, егда немножайшим братиамъ живущим въ нем, егда немнози бяху приходящей и приносящей, тогда начасте скудости бывааху потребных, яко многажды на утриа и хлебу не обрестися» (сс. 332-333);

3) «Испръва, егда начинашеся строитися место то, овогда убо не достало хлеба и муки, и пшеници, и всякого жита...» (с. 333).

Повторение двух хронологических фрагментов и трех других словесных конструкций определенно свидетельствует о том, что исходный текст перекомпоновывался и что этим текстом не был текст Пахомия (ни первой, ни второй, ни третьей его редакции). Видимо, исходным текстом был епифаниевский протограф.

Анонимный агиограф не по невнимательности, а сознательно, намеренно трижды подчеркнул одними и теми же словами («испръва, егда», «егда испръва» и «испръва егда...»), что речь в рассказе «О изобиловании потребных» идет о самом начале Свято-Троицкой монашеской общины. Эти повторы имеют ясную художественную функцию: раз за разом усиливают впечатление нищеты и тяготы тогдашнего быта монахов. Чтобы уверить читателя в том, что он, читая, должен представлять себе самое первое время Свято-Троицкого монастыря, Аноним перед тем, как перейти ко второму и третьему (они следуют впритык друг за другом) фрагментам (мы их выше процитировали), вводит дежурную топосную фразу, типичную для многих и многих древнерусских житий: «Но мы до зде сию речь оставльше, а на предреченную беседу обратимься...» (с. 332). Кажется, теперь все ясно: рассказ следует переместить из одной главы, в которой он находится у Пахомия и у Анонима, в главу «О прогнании бесов молитвами святого», ибо в ней и говорится о начальном периоде Свято-Троицкого монастыря. Выходит, что исследователь увидел то, чего не видел агиограф, увлекшийся переделкой епифаниевского оригинала. Так, конечно, бывает порой. Но не таков Аноним: он весьма внимателен, образован и опытен. Он задает читателю еще одну загадку.

Переходя непосредственно к сюжету рассказа, агиограф окончательно определяет время его действия: «И случися въ иное время сицево искушение, поне же съ искушением бывает и милость Божиа: некогда не достало бысть хлеба и соли у игумена, но и въ всем монастыри бысть оскудение всех брашенъ» (с. 333, выделено мною. – А. К.). В какое иное время? Агиограф, похоже, знает, ибо твердо говорит об этом, но читателю он своего знания не раскрывает. Второе определение (некогда), как и содержание рассказа, проясняет, почему так поступает агиограф: то, что произошло в монастыре (нехватка продуктов), общезначимо, может быть отнесено к любому времени и потому в хронологической привязке к году, десятилетию и столетию не нуждается, что и подтверждается рядом библейских аналогий (там же). Такая привязка ограничила бы дидактический смысл рассказа, сузила бы его значение. Такова мотивировка агиографа, мотивировка не словами, а итоговым смыслом рассказа. Но у нас иная задача, чем у него. Для нас дидактика важна, но еще важнее истинный ход событий. Нам надо как можно ближе к фактам, к епифаниевскому образу Сергия восстановить последовательность событий в его жизни. Мы видим, что в иных временных координатах, отличных от тех, которые обозначил Аноним, описываемое конкретное событие не могло быть. В самом деле, оно не могло быть до прихода монахов к Сергию (1344 г.) и не могло быть после 1355 г., так как к этому времени монастырь уже был общежительным, а по рассказу ясно видно, что события происходят в особножитном монастыре, история которого началась в 1344 г. и закончилась не позднее 1355 – 1356 гг. Мы заинтересованы в возможно более точном определении временных координат действия рассказа. И текст «Жития» позволяет это сделать. Обратим внимание на то, что в рассказе нет упоминания ни о церкви, ни о других монастырях. Свято-Троицкий монастырь живет по своим, введенным Сергием указам, более строгим, чем уставы удобножитных монастырей, из которых пришли к нему монахи. Сознание агиографа, повествующего о голоде, и сознание монахов свободны от какой-либо встроенности Сергиевой обители в церковную структуру, от какой-либо связи Сергия с внешними духовными лицами православной Церкви. С другой стороны, ситуация, в которой оказались голодающие монахи, хорошо вписывается в начальный период Свято-Троицкой обители, столь живописно изображенной в Пространной редакции: монахов еще совсем не много, Сергию они повинуются плохо, хотя обещали это делать, и он один зарабатывает себе кусок хлеба трудом, а ему никто не подражает в этом. Вся эта ситуация изолированного, неоцерковленного монастыря трижды внушительно подтверждается хронологическим акцентом на самом начальном этапе истории монастыря. В таком контексте слова Анонима об «ином» времени событий не означают отрицания его конкретных временных характеристик, а означают лишь то, что он хочет придать рассказу всеобщий смысл, не связанный с каким-либо определенным временем.

Итак, основываясь на вышесказанном, мы определяем временные рамки конфликта так: между 1344 г. и 1347 г., еще до создания просторной церкви и до установления двенадцатичленной общины, когда монахи уже сами себе кельи строили и трудились, стараясь сравняться с Сергием.

Возникает, однако, вопрос: зачем надо было правщику перемещать события из доцерковного в церковный период жизни Сергия? Это вполне понятно: ради того, чтобы чудотворное деяние Бога прикрепить к церкви, чтобы утвердить в сознании читателя важнейший для церкви смысловой блок – там, где церковь, там и Бог. Что это именно так, свидетельствует общая ситуация в «Житии Сергия»: все чудотворные деяния Бога и Сергия-монаха, исключая чудеса в утробном и раннем младенческом возрасте, помещены в церковный период его жизни. Это противоречит краткому, но выразительному указанию Первой пахомиевской редакции, относящемуся к самому началу монастыря: «Слышавше бо, рече, окрест живуще святого мужа добродетель и абие прихождаху к нему: овии хотяще ползевати, инии же моляху, еже жиги с ним. Он же с радостию овех ползеваше...» (с. 349). Молва о святом муже означала для мирян, что он обладает чудотворной силой духовно и физически помогать людям, исцелять болезни, делать предсказания и т. п. Слова «ползевати» и «польза» в «Похвальном слове» Епифания употребляются именно в таком широком значении (с. 274), и мы поэтому полагаем, что процитированный отрывок из Первой пахомиевской редакции донес до нас епифаниевский текст.

И, наконец, остается еще ответить на вопрос, весь ли текст рассказа «О изобиловании потребных» принадлежит Епифанию (так думает ряд уважаемых ученых). На наш взгляд, в нем имеются вставки, о которых можно уверенно сказать, что Епифаний их сочинить не мог, ибо они не вписываются в его образ Сергия. Мы рассмотрим эти вставки по ходу изложения, а сейчас займемся идейно-образным содержанием рассказа.

Автор начинает рассказ с указания на причины, породившие острый конфликт в Свято-Троицком монастыре. На первом месте стоит изолированность («беспутие») и отдаленность обители от окрестных поселений, предопределившая отсутствие «всякого утешениа» (с. 331), т. е. «приношений» от поселян (там же). Это серьезная причина, побудившая в свое время Стефана отказаться от пустынножительства. Но Сергий, а затем и монахи-поселенцы, следуя его примеру, ослабили действие этой причины давно известным, крестьянским способом: они завели свое огородное хозяйство, на котором сеяли также и зерновые культуры (с. 321). Однако теперь, в рассказе «О изобиловании потребных», агиограф ни слова не говорит об этом хозяйстве, оставляя читателя в недоумении. Может, был всеобщий неурожай? Или, может, братия не захотела физически трудиться, вопреки данному Сергию обещанию? Последнее более вероятно, ибо о такой ситуации уже писал агиограф (с. 321). Однако агиограф показывает не эту, а другую причину: «Бяше же заповедь преподобнаго игумена къ всем братиам сицева: аще когда съключиться таковое искушение, ...то не исходити того ради из монастыря въ весь некую или въ село и не просити у мирянъ потребных телесных, но седити тръпеливе в монастыре, и просити, и ожидати милости от Бога» (с. 333, выделено мною. – Л. К.). Заметим попутно, что о запрете Сергия попрошайничать по селам сказано и у Пахомия. Этот запрет, входивший в неписаный Сергиев устав обители, и есть единственная конкретная причина голодания монахов, о которой говорится в «Житии». Но сам запрет может быть понят как разумная мера нестяжательного устава Сергия, если опирается на общий труд, обеспечивающий «потребные» хотя бы в количестве, необходимом для поддержания жизни и здоровья. Невозможно представить себе, зная епифаниевский образ Сергия, ситуацию, описанную в рассказе: запрет есть, а физического труда монахов, дающего им «потребные», вовсе нет. Один Сергий, конечно, не в состоянии прокормить братию, пусть и «немногочисленную» («немножайшую» – с. 332). Исследователь Пространной редакции всегда должен помнить, что Аноним умалчивает о чем-то важном и умалчивает неспроста, а преследуя свою, особенную цель. Это наше наблюдение находит убедительное подтверждение и в рассказе «О изобиловании потребных».

Отношение преп. Сергия к лишениям и трудностям совершенно иное, чем отношение других монахов: «Преподобный же Сергий всяку нужю ону, и тесноту, и всяку скудость, и недостаткы тръпяще съ благодарениемъ, ожидаа от Бога богатыа милости» (с. 333). Мы подчеркнули несомненную, откровенную вставку агиографа Некто, разрушающую епифаниевский образ Сергия. Ранее Некто представлял лицемерным, эгоистичным смирение Сергия, теперь он говорит о расчетливом, эгоистичном терпении Сергия. Такой Сергий агиографу по душе; и действия, и речи Сергия теперь одобряются. А где же тогда подражание Сергия «своему владыке» Христу, связавшему воедино служение Богу со служением людям, а не с себеслужением? Аноним об этом не вспоминает.

И вот агиограф Некто начинает выстраивать сюжет в соответствии со своим пониманием терпения Сергия.

«Часть монахов голодала уже два дня», Сергий же «три или четыре дня ничего не ел» (с. 333), потому что он всегда ставил себя в худшие условия сравнительно с другими. Некоторые монахи все же имели продукты. К одному из них, старцу Даниле, который давно хотел пристроить к своей келье крыльцо, пошел Сергий и нанялся выполнить эту работу за хлеб. К вечеру крыльцо было готово, и Данила заплатил игумену хлебом, сказав, что больше ничего не имеет. Хлеб был такой заплесневелый, что от него «шел дым» (с. 334), когда Сергий разломил его и начал есть. Этот случай и стал той каплей, которая переполнила чашу терпения монахов. Один из них пришел к Сергию «и произнес свои обличения и поношения, говоря: «Плесневый хлеб! И нам все еще нельзя идти в мир просить хлеба? Вот мы на тебя смотрели, как ты учил нас; и мы были послушны, и вот мы пропадаем с голода. Из-за этого мы уйдем отсюда утром рано, чтобы найти себе пропитание. И потом мы уже не возвратимся сюда, мы уже не можем больше переносить нужду и недостатки, постоянно возникающие здесь» (с. 334, перевод мой. – А. К.). Монах говорит от имени какой-то части насельников, но агиограф пишет: «Не все роптали, но один из братии». Сергий же иначе оценил ситуацию в монастыре и потому не индивидуальную беседу провел с одним братом, а собрал всех монахов, ослабевших и печальных, и произнес поучительную проповедь. У него для этого было веское основание: никто из «печальных» монахов не пришел к нему и не сказал: мы, подобно тебе, хотим заработать трудом свой хлеб. Положительный пример Сергия никого не вдохновил на подражание. Но ни Сергий, ни агиограф за это монахов не порицают. Напротив. И Сергий, и агиограф дружно призывают монахов к терпению, обещая им милость от Бога. Полное согласие Сергия и агиографа есть следствие официального принятия Сергием игуменства (не забудем, что глава «О изобиловании потребных» помещена Анонимом после главы о принятии Сергия и Свято-Троицкого монастыря в лоно церкви).

Проповедь Сергия, чудо, последовавшее за нею, объяснение чуда – все это служит Анониму для того, чтобы создать свой образ Сергия, якобы убежденного защитника праздной, нетрудовой жизни монахов. Оцерковленный игумен Сергий становится как бы рупором Анонима.

Проповедь построена на пяти цитатах из Библии и святоотеческих сочинений. Ее главная мысль: перестаньте печалиться, «уповайте на Бога», «кръмителя всему миру и питателя вселенныа» (с. 334), терпите «с верою и со благодарением, на плъзу вам будет искушение то и на болший прибыток обрящется: поне же благодать Божиа всем бывает не без искушениа» (с. 335). В центре поучения Сергия приуподобление, взятое из Евангелия от Матфея (6:33, 6:26, 10:22): «Ищите и просите преже царствиа Божиа и правды Его, и сиа вся приложатся вамъ. Възрите на птица небесныа, яко ни сеють, ни жнуть, ни збирають въ житница, но Отець небесный кормить а: не паче ли вас, маловернии? Тръпети убо, тръпениа бо потреба есть: в тръпении вашем стяжите душа ваша; претръпевый бо до конца и спасется» (с. 334-335). Монахи, как это уже было однажды, снова уподобляются апостолам, а Сергий – Христу, но приуподобление, в отличие от притчи Христа, изымается из контекста действительной жизни, рассматривается вообще само по себе. От этого оно получает искаженный смысл. Вне требований Сергия к трудовому самообеспечению монахов, к служению ближнему вся его теперешняя проповедь становится апологией монашеского нежелания физически трудиться даже для самообеспечения. При цитировании Сергием Евангелия упускается из виду, что Христос определил апостолам полезное, общеблагое дело: «а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева; ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное; больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте» (Мф., 10:6, 7, 8). Но монахи, пришедшие к Сергию спасать свои души, трудиться не хотят, проповедь в народ не несут, исцелять не могут; зато все помыслы свои устремили к даровому получению лично для себя изобильных потребительских благ. Это неудивительно: они пришли к Сергию из удобножитных монастырей. Удивительно другое: Сергий полностью якобы разделяет их взгляды, и Бог по его молению совершает потребительское чудо – вариацию на библейское чудо с манной небесной. Некий «христолюбец» привозит (после проповеди Сергия, утром следующего дня) три воза «благоуханных хлебов» (с. 335-336) и других продуктов. «И вот Бог показал преподобному Сергию плод терпения его и воздержания... За те гнилые хлебы такую сладкую еду послал Бог: вместо гнилых не гнилые, а свежеиспеченные, сладкие, благоуханные, вместо тленных – нетленные, радость наслаждения земными благами. И это все еще в настоящей жизни, но и в будущей Бог пошлет вместо земных, временных благ небесные, вечные...» (с. 336). Тут обосновывается наслаждение обилием земных благ как жизнь легкая, жизнь для себя. В уста Сергия вкладывается такой конечный вывод. «Видите ли, братья, как Бог своим помыслом не оставил места сего и рабов своих монашествующих, живущих на этом месте, работающих для Него день и ночь и страдающих с верой и благодарностью?» (с. 337). Бог «может и кормить, и одевать нас, и обо всем заранее о нас заботиться, и мы от него можем ожидать всего нужного, доброго и полезного для наших душ и тел» (с. 337). Мы видели ранее, как монахи были озабочены именно благами для тела, им хотелось бы, конечно, чтобы Бог не опаздывал с присылкой «благоуханной пищи». Агиограф знает и разделяет эти заботы и опасения. Он спешит заверить монахов, что Бог будет по отношению к ним столь же милосерден, как в свое время к «жестоким и строптивым израильтянам» (с. 337). О наказаниях израильтян Богом агиограф помалкивает; молчание значимо: роптание монахов на Сергия и их неверие в Бога будет им прощено. Так оно и получается. Соглашение «Бог – монахи» (мы на Тебя работаем, Ты на нас) лишается таким образом справедливой взаимообязательной основы: монахи, мол, как древние евреи, могут иногда и не соблюдать заветов Бога (например, в трудные времена), но Он все равно, невзирая на это, должен остаться щедро-милосердным кормильцем, подателем благ телесных и духовных.

Такие грубо-примитивные мысли не мог приписать Сергию Епифаний; они принадлежат Анониму, лично не знавшему Сергия и не связанному с ним сердечно. Лишь равнодушный и циничный человек мог от имени Сергия сделать такое вот итоговое умозаключение: «Сам ныне Тъй будет промышляай: ниже бо силою немощнейши ныне, ни же о еже промышляти ленивейши бысть, но яко же преже древле, тако и ныне нам всегда мощен есть пищу подаати» (с. 337). Перевод: «Сам ныне будет Тот «промышлять» (заблаговременно думать и заботиться. – А. К.) о нас: Он и не ослабел ныне, и не стал ленивее (!) в промысле своем, но как и прежде, в древности, так и ныне всегда имеет силу дать нам пищу» (с. 337). Разве справедливо думать и писать о Боге, как о нерадивом монахе, что он не стал ленивее, не стал немощнее? На богословском языке это называется кощунством. Мы бы назвали это духовной эксплуатацией. Если уж всерьез говорить о промысле Божьем, то его, истинно, можно увидеть в том, что время сохранило почти весь епифаниевский оригинал «Похвального слова» и дало потомкам верный критерий для определения искажений епифаниевского образа св. Сергия.

Такова квинтэссенция иждивенческой философии, проповедуемой анонимным агиографом и приписываемой им преп. Сергию, святым именем которого он хочет прикрыть нравственное огрубение мнимых служителей Бога. Отныне монахи могут спать спокойно, не опасаясь ни голода, ни холода, вообще никаких невзгод и тягот. «С этого времени монахи привыкли не впадать в уныние, когда случались печали и тяготы, или когда не хватало того, что надо для жизни, но все переносили с усердием и верой, надеясь на Господа Бога и имея «залогом» преподобного отца нашего Сергия» (с. 337). Тут бы агиографу вспомнить свои поучения о том, что Бог все знает и читает в сердцах человеческих, а, значит, от него не могут укрыться корыстные мотивы монахов, ставших расчетливо терпеливыми к невзгодам. Сокрытый двигатель их поведения не любовь к Христу, не стремление становиться подобными Ему душой, а устремление к гарантированному получению даровых «благоуханных хлебов». Примечательно для потребительских умонастроений, что уверенность монахов в сделке с Богом основывается не на собственных заслугах перед Ним, а на заслугах Сергия, который ценится ими как «залог» их наслаждений жизнью на Земле и на Небе. Теперь они готовы беречь и охранять его, как богатого, щедрого заложника.

Семнадцатистрочный монолог Сергия о манне небесной, израильтянах и прочем является, несомненно, вставкой Анонима. Переводчик этого текста для ПЛДР воздержался точно перевести «ленивейши» как «более ленивый» и прибегнул к эвфемизму («и заботы его не преуменьшились» – с. 351). Одно слово «ленивейши» краноречивее целого сочинения показывает, как глубоко вошла в сознание агиографа Некто и монахов привычка эксплуатировать Святое Имя для удовлетворения запросов своей плоти.

Таковы мораль и мечты насельника удобножитного монастыря, но не мораль Сергия и не его идеал Служения Богу. К духовно-нравственному облику подлинного Сергия эта мораль имеет разве то отношение, что он ее решительно отвергал.

* * *

Было ли «чудо» с хлебами в самом деле или агиограф выдумал его по аналогии с библейским? Мы вполне допускаем мысль, что хлеб и продукты были посланы в обитель Сергия каким-либо богатым христолюбцем, может быть, тем, кто жил недалеко от монастыря и позднее приводил к нему больного отрока – по своей ли собственной догадке или по внушению Свыше. Судя по тому, что продовольственные трудности затронули всех монахов, можно предположить, что тот год вообще был бедственным. Значит, христолюбивый человек, знавший о монастыре Сергия, легко мог сообразить, что монахи в это время непременно должны голодать. Он не захотел назвать себя, так как был истинно верующим христианином и сделал доброе дело вовсе не ради своего прославления. Рассказ (молву) о неожиданной помощи голодающим монахам целенаправленная фантазия агиографа возвела на уровень чудесной милостыни Бога.