...Так проявляются законы тьмы. Ведь и там свои законы. Очень наблюдают за опасным Великим Служением. Приложим бывшие примеры ко всем дням.
Живая Этика
Главное в этом рассказике затенено, как и в названии главки («Об Иване, сыне Стефана»). И это показывает, что агиограф придает ей особое значение. Рассказ об Иване по объему составляет всего 1/6 главки, что возбуждает вопрос: почему именно 1/6 часть поставлена во главу угла? Вероятно, для привлечения к ней внимания читателя. Так будем же внимательны к коротенькому рассказу «Об Иване, сыне Стефана».
О чем этот рассказик? О пострижении Ивана в монахи. Но ни обряд пострижения, ни его символический смысл не интересуют теперь агиографа, как было в рассказе о пострижении Варфоломея. Весь рассказик сводится, в сущности, к обсуждению возраста Ивана. «Игумен же Сергий постриг его и дал ему монашеское имя Федор. Старцы же, видевшие это, подивились вере Стефана, который не пощадил своего сына, в сущности, отрока, и с младенчества отдал его Богу, подобно тому, как древний Авраам не пощадил своего Исаака. Федор с молодых ногтей был воспитан в постничестве, и во всем благочестии, и в чистоте, чему научился от своего дяди, был украшен всеми монашескими добродетелями, хотя и не достиг еще зрелого возраста.
Одни говорили, что он пострижен был в 10 лет, другие – что в 12» (с. 329).
Чтобы определить возраст Ивана поточнее, займемся вычислениями. Судя по «Житию», Сергий постриг племянника вскоре после своего утверждения игуменом, значит, событие это логично было бы отнести к 1354 году. В таком случае Ивану вряд ли могло быть менее 17 лет. Если, как мы говорили ранее, Стефан женился в 16–17 (1329–1330 год), жил с женой «немного лет» допустим, лет 7–8, и «вскоре» после ее смерти ушел в монастырь, то Иван мог родиться самое позднее в 1338 году. Следовательно, в 1354 г. ему было лет 16–17. Но этот возраст не «устроил» агиографа, которому ради возвеличивания Стефана понадобилось его приуподобление библейскому Аврааму, собравшемуся зарезать (принести в жертву) 12-летнего сына Исаака, в доказательство своей верности Богу. Выходит, приуподобление должно «доказать» неколебимую, жертвенную веру Стефана в Бога. Если же принять всерьез утверждение агиографа, что постничеству Иван научился от Сергия, (значит, до его ухода на Маковец) то дату рождения Ивана надо будет отодвинуть года на четыре раньше; и тогда получится, что он родился в 1334-м, и стал учиться постничеству в 8 лет (хотя бы!), следовательно, и постриг принял он не в 12, а в 20–21 год (1354 – 1334 = 20). Но вопрос-то в том, что, зная Сергия, невозможно поверить в его согласие обучать восьмилетнего племянника постничеству. Скорее всего, и малолетний постриг, и малолетнее воздержание Ивана просто измыслены агиографом с единственной целью возвысить, приуподобить поступок Стефана поступку Авраама. Такое высокое приуподобление понадобилось, чтобы подготовить сознание читателя к нужному восприятию очень важного события в дальнейшей жизни Сергия и Стефана: к выступлению Стефана против Сергия. Стефан – главный персонаж рассказика, который поэтому вернее было бы назвать «О Стефане и его сыне Иване».
Примечательна экспозиция к рассказику: «Стефан же, родной брат Сергия, пришел из города Москвы, приведя с собой своего младшего сына по имени Иван. И вошел в церковь, взял за правую руку своего сына, передал его игумену Сергию, повелев постричь его в монахи» (с. 329). Пришел, вошел, передал, повелел... и исчез; остался ли Стефан вместе с сыном в Троицком монастыре, где он вскоре станет главным противником Сергия, или появился там позднее? Об этом агиограф помалкивает. Появился – и точка, остальное знать не надо, хотя оно и важно. Почему повелел, а не попросил? Потому что старший брат? Но ведь это не вяжется ни с возрастом Сергия, ни с его игуменским саном? Стефан ведь тоже имеет этот сан, обязывающий к обходительному обращению с игуменом, да еще с таким знаменитым. Тем более, что с 1342 года, когда Стефан так не по-братски, не по-христиански поступил, оставив Сергия одного в лесной пустыньке, ведь с тех пор братья не виделись. Стефан быстро сделал впечатляющую карьеру, вращался в самых высоких сферах власти, и при дворе великого князя Симеона Гордого, и при дворе митрополита Феогноста, вращался по совершенно другой орбите жизни, чем Сергий: по орбите, сверкающей золотыми блестками, вовсе не соприкасающейся с замкнутым крутом маковецких «братьев» во главе с их вечно трудящимся подвижником.
Почему и зачем внезапно, как снег на голову, пришел он снова на затерянный в лесу Маковецкий холм? Разве у Стефана не было лучшей возможности, чем Сергиев монастырь, лучшего монастыря с лучшей, вполне обеспеченной, легкой и приятной жизнью для его насельников? Конечно, была такая возможность: ведь Стефан сам был игуменом весьма почитаемого московского Богоявленского монастыря. Стефан, как мы знаем, страшился подвижнической жизни «без приноса» насущных благ от мирян. Означает ли его внезапный визит к Сергию, что Стефан в корне изменил свой взгляд на монашеское подвизание и потому решил поставить сына на Сергиев путь подвига? Агиограф любит возбуждать жизненноважные вопросы, предпочитая, чтобы читатель сам искал на них ответы. Впрочем, кое-какие подсказки он сделал.
Обратим внимание на следующую подробность в экспозиции к рассказику – Стефан п р и ш е л, а не прибыл, не приехал из города Москвы на Маковец, но ведь путь-то не близкий, идти надо дня полтора-два. Почему же Стефана и Ивана не привезли на лошадях? Ведь освящать лесную церквицу на Маковце священники приезжали, а не приходили. Наверное, правы те исследователи, которые предполагают, что после смерти Симеона Гордого Стефан, его духовник и духовник всех знатных бояр, лишился этого привилегированного положения и был освобожден от игуменских обязанностей в Богоявленском монастыре. В качестве причины напастей рассматривается версия о том, что митрополит Феогност, не разрешивший третий брак Симеона Гордого, был недоволен одобрительным отношением его духовника Стефана к этому браку. Возможно, что и так. Конечно, не случайно Стефан пришел в монастырь к Сергию, и не по своей воле он сам, как мы полагаем, остался тогда в этом монастыре [96]. Понятно и поведение Сергия: он не мог отказать Стефану, когда тот был в беде, хотя, несомненно, отдавал себе отчет в неслучайности прихода завистливого брата, любителя легкой монашеской жизни, в свой, теперь уже славный и узаконенный монастырь. Мне не кажется неуместным и словечко «повелел», которым агиограф лаконичнейше охарактеризовал отношения между Стефаном и Сергием: Сергий, дескать, продолжает признавать Стефана старшим, который соответственно этому и разговаривает с младшим братом, младшим и по возрасту, и по духовному опыту. Аноним хочет уверить, что отношения между Стефаном и Сергием остались такими же, как и много лет назад. Конечно, агиограф на самом деле вряд ли так думает: ведь он знает, сколь драматически взорвутся эти отношения через несколько лет по вине старшего брата, но агиограф заранее заботится о том, чтобы ответственность за будущий конфликт возложить на обоих братьев, а не на одного Стефана. По этой причине агиограф и превозносит веру Стефана в Бога, создавая звено, недостающее для приуподобления Стефана Аврааму. Прав был Гоголь, когда говорил, что вымысел – это не воображение, а соображение. Действительно, любое воображение рождается на реальной почве, а не в отрыве от нее. «Именно воображение есть лишь отображение. Ничто из ничего не рождается» [97].
Соображение может быть как правдивым и даже глубоко правдивым, т. е. типичным, объединяющим в себе много отдельных правдивых фактов, но соображение может быть и ложным, искажающим то, о чем оно повествует, хотя и верно отражающим лживость автора такого соображения.
Сергий постриг Ивана и дал ему монашеское имя Федор, значит, Сергий нарушил введенный им в Обители порядок: он принимал каждого, «хотящего быть монахом, ...но не сразу постригал его, а прежде повелевал ему одеть длинную свитку, сшитую из черного сукна, и в ней ходить вместе с братьями довольно продолжительное время, до тех пор, пока для него не станет привычным весь монастырский уклад жизни. Только после этого облачался он и в монашескую одежду, то есть лишь после освоения всех служб (послушаний) и получал постриг, мантию и клобук» (с. 330). Ни сват, ни брат, ни даже епископ, замещавший митрополита, никто не мог заставить Сергия изменить уставные порядки. Особенно родной брат не мог рассчитывать на исключение, так как тогда Сергий совершал бы новый грех – грех двоемыслия, лицемерия. Нет, Сергий был человеком, как мы сказали бы ныне, принципиальным. И агиограф это знал, но именно поэтому особенно хотел усреднить его до нормы. Сам же агиограф приводил цитату из Евангелия о том, что ради Христа ученик должен оставить и мать, и отца, и брата, и сестру, т. е. о том, что Учение Христа и его заповеди надо, не задумываясь, предпочесть таким нравственным ценностям, как родственные отношения, а теперь Сергий, не сомневаясь, якобы нарушает этот завет. Епископ повелел – Сергий отказался от своего взгляда на власть и смирение, Стефан повелел – Сергий отказался от завета Христа, и вместо непреклонного борца с поднятым духовным мечом перед нами образ приспособленца. Так, Некто левой рукой разрушает тот словесный портрет Сергия, который Епифаний создает правой. Но факты, но дела Сергия встают на его защиту и сокрушают химерное построение анонимного сочинителя.
Что же после нашего разбора остается истинным от рассказика о Стефане и его сыне Иване? Только дело: Стефан приводил к Сергию Ивана, и Сергий принял его в свой монастырь, но на общих основаниях. В этом состояла одна цель визита. Просматривается и вторая: Стефан узнавал, сможет ли он сам жить в Свято-Троицком монастыре и на что, на какое положение может рассчитывать. Ему, вероятно, был дан ответ: он может стать монахом. И Стефан, наверное, согласился, остался в монастыре. Этот вывод опирается на последующие драматические события в Обители, в которых Стефан был одним из главных противников Сергия, и на то, что нет другого упоминания, кроме вышеприведенного, о приходе Стефана к Сергию.
Означает ли приход Стефана, что он был в безвыходно бедственном положении, и новый митрополит Алексий, с которым Стефан когда-то рядом стоял и пел на клиросе, не хотел дать ему какой-либо должности в своем служебном штате? Возможно. Особенно в том случае, если позиции Алексия и Стефана не совпадали в ходе борьбы вокруг третьего брака Симеона Гордого. Вероятных ответов несколько, недопустимо лишь предположение, будто Стефан пошел к Сергию монахом вследствие пересмотра своих взглядов на подвиг и желания искупить свой предательский поступок по отношению к Сергию в 1342 году. Эта мотивировка невозможна потому, что противоречит поведению Стефана во время конфликта в Свято-Троицком монастыре.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии