Настанет время, и оно не за горами, когда врачи будут воскрешать мертвых, если тонкое тело не успело еще отделиться совершенно от своей плотной оболочки.
Е.И.Рерих
Кажется, что рассказ «Воскрешение отрока молитвами Святого»* может быть отнесен как к десятилетию независимого от церкви существования Свято-Троицкой обители, так и ко времени более позднему. Все же есть в рассказе одно место, которое позволяет отдать предпочтение второму варианту. «Был, ведь, говорят, некий христолюбец, живший в окрестностях Сергиева монастыря, и имел этот человек большую веру в Сергия» (сс. 355-356). Несколько раньше агиограф, рассказывая о постепенном заселении монастырских окрестностей, сказал, что это происходило, «...полагаю, в дни княжения князя великого Ивана, сына Ивана, брата же Симеона» (с. 340), т. е. в период с 1354 по 1359 гг. Еще раньше агиограф дал второе вместительное определение времени заселения: «...окрест же монастыря того все пусто, со всех сторон лес, всюду пустыня: пустынями ведь эти места назывались и в самом деле. И так вот они жили,... полагаю, более пятнадцати лет» (с. 340), т. е. с основания Обители (1342 г.) до 1357 или 1358 года. Следовательно – редкий случай! – оба косвенных хронологических указания подтверждают друг друга. Выходит, христолюбец был одним из таких поселенцев, и даже, вероятно, одним из первых, так как пришел сюда, движимый «большой верой» в Сергия.
Сюжет рассказа прост. К Сергию принесли тяжело больного мальчика. Его отец, «христолюбец», умолял Святого вылечить сына. Сергий молчаливо согласился и стал «творить» молитву, однако мальчик вскоре умер. Сокрушенный горем отец попросил Святого причастить умершего. Сергий же, отправив отца поскорее «приготовить все необходимое для погребения сына» (с. 357), снова стал «молить Бога о воскрешении отрока. ...И внезапно отрок ожил, начал двигаться и руки простирать, словно и не болел» (с. 357). Тут возвратился отец с гробиком. Сергий, желая «скрыть чудо от людей» (с. 357), сказал, что мальчик не умер, «но жив». Отец вначале не поверил, но, убедившись, что Святой сказал правду, стал его благодарить. Сергий запретил христолюбцу говорить людям, что мальчик был воскрешен из мертвых.
Каждый, кто знаком с Библией, согласится, что рассказ является вариацией на тему библейского рассказа о воскрешения Лазаря Христом. Однако рассказ о воскрешении отрока подпорчен то ли полностью вставным, то ли основательно отредактированным диалогом Сергия с христолюбцем. Образ Святого снова дан, в конце концов, в ложном освещении. Агиограф «заставляет» Святого обманывать потрясенного горем отца, а затем угрожать ему страшными наказаниями в случае несохранения тайны о воскрешении. Мы воспроизведем и прокомментируем разговор Сергия с христолюбцем, чтобы показать, каким образом агиограф умаляет Святого, усредняя, типизируя его поведение.
Христолюбец, увидев, что его сын умер, стал от горя как безумный: «Что же мне делать? Что может быть горше и лютее, чем эта смерть?..» и т. д. Сергий, отвечая на причитания, лишает отца всякой надежды на воскрешение мальчика: «Кто из людей может воскрешать мертвых? Только один Бог... Ты же не медли, но быстро сделай все, что необходимо для погребения твоего сына, ибо я спешу еще отслужить... святую литургию» (с. 356). Как только отец ушел, Святой служить не пошел (первая ложь), а «стал на молитву, прося Бога за отрока» (с. 356). И свершилось чудо: отрок ожил и выздоровел. Святой решает утаить чудо от людей и, оправдывая себя этим намерением, лжет возвратившемуся отцу вторично, пытаясь убедить его в том, что отрок не ожил, а был жив, что он не умирал, что он «был болен, озяб, затем согрелся в тепле, поспал и пробудился. Ты же, будучи в скорбной кручине, не рассмотрел хорошенько, что к чему. Никому же не говори «сын мой был мертв и ожил», но молчи, чтобы весть не разнеслась по миру» (с. 357). Однако христолюбец, не допускающий даже в мыслях, что Сергий может врать, никак не может взять в толк, почему Сергий усиленно склоняет его к обману. Из ответа христолюбца видно, что сам он – правдивый человек: «Ты мне говоришь: не рассмотрел хорошенько. Если бы я не видел своими глазами, я бы погребальное не приготовлял. Вот тут и свидетель, небольшой гробец – я его сделал» (с. 357). И Сергий якобы не устыдился своей лжи, а, «увидев непреклонность отца, взял с него именем Божиим клятву, что он никому об этом не расскажет. И так сказал ему: «Если ты кому-нибудь скажешь, то великая беда постигнет дом твой, и в добавление к ней ты потеряешь еще и этого отрока» (с. 357). Выходит, Сергий лжет сам, склоняет ко лжи христолюбца и в усугубление этих грехов требует от него под угрозой страшного заклятия о соблюдении тайны. О чем? О том, что Божья благодать заслуженно пролилась на истинно верующего человека. Требование ложной клятвы от беззащитного христолюбца не хуже ли греха клятвы зряшной и всегда лукавой, осужденной Христом в Нагорной проповеди? «Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянитесь вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий, ни Землею, потому что она подножие Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» [98]. Слово же, речь Сергия в представлении агиографа исполнена лукавства, именно поэтому она должна быть переадресована ее сочинителю. Простота, правдивость Сергия была его важнейшей добродетелью. Хотя она и не значится, возможно, не случайно в перечне агиографа, который мы раньше рассматривали, но наличие у него других добродетелей (особенно «совершенной любви» и добротолюбия) невозможно мыслить без принадлежности к их семье правдивости и отвращения к лукавству. О правдивости Сергия бесспорно свидетельствует его поведение в течении жизни, «Похвальное слово» Епифания, Живая Этика. «Сих же (древних отцов. – Л. К.) стопамь последуя и житию их ревнуя, всякъ путь неправды възненавиде и истину възлюби» (с. 272); «...чистоте хранитель» (с. 273); «упасе бо порученое ему от Бога стадо въ преподобии и правде, образъ во всем бывъ своимь ученикомь» (с. 275). Можно было бы привести и еще цитаты из «Похвального слова», но не видим в этом необходимости.
Лукавство агиографа обличается им самим. Почему-то ему показалось, что он истратил на портрет Святого мало серой краски. И он завершает рассказ об отроке следующей лукавой оценкой мнимого заклятия Сергия: «Человек же этот (отец мальчика. – А. К.) дал обещание никому ничего не рассказывать о чуде, поклонился и тут же пошел домой, – молчать ведь он не мог, сказать кому-либо не смел, и так вот, удивляясь про себя, воздавал хвалу Богу, творящему через своего угодника Сергия дела чудные и неудобные для оглашения» (с. 357). Выходит, будто Сергий своим заклятием, якобы не сознавая того, породил в душе бедного христолюбца смущение и недоумение, опасные для веры. Не потому ли христолюбец и спешит откреститься от душевного смятения, успокоить себя, воздавая хвалы Богу еще по дороге домой?
Если мы, отдав агиографу агиографово, посмотрим на воскрешение отрока как на чудесное дело Сергия, то мы должны будем признать его «доброрассудным». И вполне посильным Сергию. Всякий присутствующий при его психоэнергетическом воздействии мог помешать ему несоответствием своих вибраций. Сергий реанимировал мальчика, «накачав» его своей тончайшей энергией. Сергий торопился, зная, что время работает против него, и потому он спешил отослать отца за похоронными принадлежностями.
Вставки, искажающие образ Сергия (об обмане, о клятве и пр.), есть уже в Первой редакции Пахомия. Они сочинены, чтобы усреднить образ Сергия, приписав ему некоторые широко распространенные человеческие слабости. Сравнивая диалог Сергия с христолюбцем в редакции Пахомия с диалогом в Пространной редакции, мы замечаем, что ее составитель кое в чем поправил Пахомия, не меняя, однако, его принципиальной установки. Так, например, составитель снял акцент на том, что Сергий «именем Божиим» потребовал от христолюбца клятвы. Это выражение у Пахомия производит на христианина тягостное впечатление, ибо находится в очевидном противоречии с поучением Христа о клятве. Аноним предпочитает прикровенные методы «исправления» текста протографа и принижения епифаниевского образа Сергия. Приведем еще один пример изощренного лукавства автора Пространной редакции.
Пахомий так объясняет чудо воскрешения мертвого тела: «...вижду тя, человече, – говорит Сергий христолюбцу, – от печали неразумием одръжима, кто бо может от человекъ мертвыя воскрешати, токмо единъ Бог владеа живыми и мертвыми. Господь бо мертвит и живит...» (с. 356). Однако затем преподобный Сергий, отослав опечаленного отца за гробиком, «...ставъ на молитве, моляше Бога о отрочати, и внезапу отроча оживе, и дух его възвратися, начат же и подвизатися и рукы простирати, яко и не болевши» (там же). Факт воскрешения отмечен агиографом со всей определенностью. Слава чудотворения всецело оставляется за Господом, действовавшим через своего угодника Сергия. Чтобы эту славу не приписывали Сергию, он сам принимает решительные меры: стремится убедить отца, что ребенок не умирал, а от холода окоченел и уснул; когда же отец не поверил, то Сергий под угрозой страшной клятвы категорически потребовал от него молчания. Возникает, однако, вопрос: как раскрылась тайна воскрешения? Пахомий, предусмотревший вопрос, дает такой ответ: «Иже от служащаго ему (Сергию. – А. К.) брата уведено бысть чюдо сие» (там же). А от кого узнал о чуде этот брат? Только от самого Сергия. Выходит, что Сергий и раскрыл тайну воскрешения отрока – таким образом он якобы сам принижает себя. Если Сергий доверил тайну ненадежному человеку, то Сергий оказывается непроницательным человеком; если же Сергий знал о болтливости «брата», то можно назвать легкомыслием излишнюю доверчивость Сергия. В любом случае его действия могут быть расценены читателем как непоследовательные и внутренне противоречивые: вначале под угрозой страшной клятвы он требует молчания от отца воскрешенного ребенка, а потом сам же этот запрет и нарушает. Такова пахомиевская критика Сергия. Запомним, что Пахомий сам факт воскрешения не подвергает сомнению.
Анонимный агиограф действует иначе. Он присоединяет следующее дополнение к пахомиевскому объяснению воскрешения: «Преже бо обьщаго въскресения», – убеждает Сергий христолюбца – «не мощно есть ожити никому же» (с. 362). Понятно без пояснения, что воскрешение Лазаря Христом тут в виду не имеется: ведь Христос – Бог. Но Сергий – человек, и, следовательно, приняв аргумент Анонима, читатель волей-неволей ставит под сомнение сам факт воскрешения ребенка, то есть способность Сергия совершить такое чудо.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии