Ныне многие исследователи считают, что дошедшее до нас полное «Похвальное слово» принадлежит перу Епифания Премудрого. Самый ранний список этого произведения датируется 50-ми годами XV века [10]; к этому времени после смерти Епифания прошло не менее 30 лет. И потому оправдан вопрос, нет ли в списке неепифаниевских вставок. Тем более, что в конце 30-х годов XV в. «засел» за переделку «Жития» Пахомий Логофет – и кто может поручиться, что он не получил от своего заказчика задание кое-что отредактировать и в «Похвальном слове», тесно связанном с «Житием»? На наш взгляд, в «Похвальном слове» есть немало фрагментов, порождающих мысль о том, что они написаны не Епифанием. В конце этой главки мы попробуем доказать нашу точку зрения. Заранее скажем лишь то, что наши сомнения касаются сравнительно небольшой части «Похвального слова», и потому оно сохраняет значение оригинала, значение критерия суждений о Сергии Радонежском и его первом агиографе, Епифании Премудром. Каким же предстает перед нашим мысленным взором образ Сергия Радонежского в концепции Епифания?
Начало «Похвального слова» задает тон всему повествованию, ясно обозначая его лейтмотив: первый источник силы, главная опора жизненного пути преп. Сергия (и Епифания) – Священное Писание, великий пример святых отцов. Из их числа Епифании выделяет пророка Давида: «От заповедей Твоих разумех, и сего ради възненавидехъ всякъ путь неправды» (с. 272). Эта цитата из 118 псалма поставлена на такое место, что она и подытоживает размышления автора о своем сочинении, и открывает его Похвалу преп. Сергию. Подчеркивая силу заповеданного духовного слова для человека и лично для себя, Епифаний находит в этом творческую опору. Из многих заповедей, укрепляющих его разум, писатель ставит на первое место заповедь о ненависти к пути неправды. И не случайно. Епифаний убежден, что так поступали «...и древние отцы наши и прочие вси, иже в посте провосиаша» (с. 272). Такое же великое практическое значение эта заповедь, по убеждению Епифания, имела и для преп. Сергия, который внес в нее важное уточнение: «Сих же стопамь последуя и житию их ревнуя, всякъ путь неправды възненавиде и истину възлюби...» (с. 272). Такой заповеди, в которой были бы соединены уравновешенно ненависть и любовь к истине, Епифаний не нашел ни в псалмах Давида, ни в Писании вообще, и поэтому он, надо думать, и не закавычил ее. Но и не высказал ее от себя, а отнес ее к святому Сергию. Руководящий жизненный принцип преп. Сергия ясен и прост. Держась его, нельзя сбиться с правого пути, нельзя впасть в односторонность. Этот принцип определяет также путь святого Сергия как путь борьбы. Начинается она с борьбы против своих страстей, с самовоспитания: «...зане и онъ (Сергий. – А. К.), человек подобострастенъ намъ бывъ (такова, говорит Епифаний, природа человека, страстная, чувственная. – А. К.), но паче нас Бога възлюби, и вся краснаа мира сего, яко уметы, вмени и презре, и усръдно Христу последова, и Бог възлюби его» (с. 272). Дисциплиной духа проверяется одна из главных заповедей Христа о единстве веры и дела. Именно ее последовательное применение Сергием к себе, редко встречающееся в жизни, вызывает восхищение Епифания. Выражение «вся краснаа мира сего» мы не должны понимать слишком расширительно, отождествляя «красное» с «прекрасным». И здесь, и в других житиях святых (напр., в «Житии Феодосия Печерского») оно имеет значение «прелести». Любовь к Богу «паче нас», т. е. более совершенная, чем у других людей, – вот та сила души Сергия, которая предопределила его победу над собой и вызвала ответную любовь Бога, согласно евангельскому изречению: «славящаа Мя бо, – рече, – Азъ прославлю», (с. 272). Эта мысль о взаимном прославлении, часто повторяющаяся в житиях, способна нагнать тоску, если ее понимать, как непрестанное славословие Бога в молитвах, обрядах, шествиях и т. п. действиях. Однако Епифаний сразу дает понять, что он имеет в виду прославление Бога делами, подвижничеством, всей чистой, безупречной жизнью Преподобного. Добродетельная жизнь, по мысли Епифания, обладает силой, приближающей человека к Богу. Благодаря этому Сергий «...приведе къ Богу многих душа» (с. 273) – таково первое благо, которое Сергий давал людям одним лишь излучением добра, исходившим от него и оказывавшим глубокое влияние на их души.
Для характеристики его труда и деятельности, поразительной по широте и разнообразию, агиограф избирает давно известную в древнерусской литературе форму перечислений. В их последовательности обнаруживается логика, позволяющая разделить их на три группы:
1) духовно-нравственные свойства;
2) конкретные умения-деяния;
3) итоговое выражение и свойств, и дел, раскрывающееся в общей оценке личности Преподобного, его образа в целом.
Все группы вместе составляют единство качеств его индивидуальности, внутренне – внешний портрет святого Сергия. Можно попытаться определить магнитный стержень качеств, к которому притягивается все богатство способностей и сил святого Сергия. Это позволит нам не рассматривать по отдельности многие его добродетели.
Понятно, что духовно-нравственные качества преп. Сергия должны быть соизмеримы с его деяниями. Однако вначале создается впечатление, что Епифаний перехваливает своего героя. Оно возникает потому, что после перечисления свойств его души и характера, вполне обычных, встречающихся в житиях других святых, следует его возведение на исключительную высоту: «он – отец отцов и учитель учителей, советник вождей, пастырь пастырей, наставник игуменов, ...учитель православию христолюбивых великих князей Руси, ...собеседник и испытатель, душеполезный и благоразумный, архиепископов, епископов, архимандритов и других священных особ» (с. 273). Чей итог земной жизни может быть выше и почетнее? Это почти недосягаемая духовная высота. Это не национальный, а всемирный уровень почитания.
Возникает вопрос, не слишком ли высоко поднял Епифаний планку святости Сергия? Не оторвался ли он от действительности? Нисколько. Приведем пример. В период религиозной смуты на Руси (1378 – 1390 гг.) Сергий Радонежский на деле выполнял роль высшего духовного пастыря Великой Руси, авторитет и пророческую силу которого признавали великий князь и все христианское население. Но кто отвел Сергию эту историческую роль? Константинопольский патриарх? Великий князь Дмитрий Иванович? Патриарх, как известно, назначил в 1375 г. митрополитом всея Руси Киприана, который, однако, еще долго не смог занять свой престол. Великий князь продвигал на этот престол Митяя, но скороспелый кандидат не достиг желанной цели, скончавшись загадочно, как и предсказал Сергий Радонежский. Выходит, высокая роль «пастыря пастыремь и наказателя вождемь» была предопределена Преподобному от Вышнего Престола, теми самыми Силами, целесообразным «попущением» которых произошла церковная Смута на Руси, разразилась Куликовская битва и свершилась великая Куликовская победа. Как сами эти события, так и активное, плодотворное участие в них Святого Сергия имели международное значение. Епифаний так прямо эту крамольную мысль высказать не мог, он выразил ее по-другому, на языке, вполне понятном его читателю. Для Епифания преп. Сергий был святым по благодати, а не по церковному закону о канонизации, другими словами, Сергий был определен в святые Богом, а не церковью: «...сподобленъ бысть божественыя благодати» (сс. 276-277), «...свет благодатной възсиал въ сердци его и просветися помыслъ его благодатию духовною» (с. 277), «...дасть бо ему Господь разум о всемь, и слово утешения даровася ему» (с. 277), «...съвръшен въ всяко дело благо», и потому: «Кого же из других святых так возлюбил Бог, как преподобного Сергия?» (с. 278). Благодатью и объясняются исключительные силы и способности Сергия, высочайший уровень его святости и вся широта его деятельности.
Вторая группа перечислений, характеризующих деятельность Святого Сергия, – и самая обширная, и самая конкретная. Она начинается с князей и заканчивается кающимися грешниками. Тут представлены все слои русского народа: князья и вельможи, воинство, духовенство, трудящиеся, не исключая находящихся «в темницах, в узах» и даже пьяниц. И все эти люди получали пользу от участия Святого Сергия в их жизни и судьбе – «как от источника благопотребного» (с. 274). С уровня мирового значения святого Сергия автор спустился на уровень «земли Русстей», где Святой «воссия... акы звезда пресветлаа» (с. 273). Тут его деяния показываются в конкретном многообразии – как в «радостотворящей» человечности, так и в любви к истине: «Сиротамь акы отець милосердъ, вдовицамь яко заступникъ теплъ; печальным утешение, скръбящимь и сетующимь радостотворець, ...нищим же и маломощнымь сокровище неоскудное, убогимь, не имущимь повседневныя пища великое утешение, болящимь въ мнозех недузех посетитель, и изнемогающимь укрепление, малодушьным утвръжение, безвременнымь печальникъ, обидимымь помощникь, ...сущимь въ пленении отпущение, в работах сущимь свобождение; въ темницах, в узах, дръжимым избавление, длъжным искупление, всемь просящим подаание, пианицам истрезвение...» (сс. 273-274). Защита истины, любовь к ней здесь проявляются не в проповеди, не в силе слова, а в силе сострадании, в практической помощи угнетенным, попавшим в беду. На наш взгляд, именно в этом была насущная необходимость, так как слово, даже христианское, обесценивалось в тогдашней Руси ежедневными молитвами в храмах за здравие хана, постоянными раздорами между князьями... Многоточием в цитате мы отметили двоякого рода пропуски. Во-первых, следующие проявления ненависти Сергия к неправде: «насильствующим и хыщником крепокъ обличитель, ...чюжаа грабящимь въстягновение, лихоимцемь възбранникъ» (там же). В трех предложениях очерчено широкое поле борьбы святого Сергия с угнетением людей. В «Житии Сергия» сохранился лишь один рассказ, образно показывающий эту борьбу («О лихоимце»). Видимо, в протографе были также и рассказы о «грабящих чужое» и о «насильствующих и хыщницех», отголоски которых сохранились в «Похвальном слове». Однако потом, в ходе многих переделок «Жития» они были, вероятно, кем-то изъяты. Второй пропуск в вышеприведенной цитате таков: «ратующимся и гневающимся миротворец». Эти три слова – единственное упоминание, не исключая и «Жития Сергия», об участии преп. Сергия в государственной политике прекращения княжеских междоусобиц, объединения Руси. Тогдашний читатель, думается, понимал, что конкретно имел в виду Епифаний, и потому он, монах, не мог сказать яснее и полнее об активном, сознательном участии Сергия, тоже монаха, в строительстве русской государственности: церковная цензура не пропустила бы такой крамолы. Истинное величие Сергия нашло свое яркое выражение в том, что он презрел запреты соборных уложений о мироотречении монаха и отважно предпочел соблюдению их мертвой буквы активную борьбу за объединение Руси и ее освобождение от иноземного ига. Сам Епифаний не только отчетливо сознавал, но и сердечно переживал невозможность в полной мере рассказать о некоторых одобренных Богом, но не одобряемых церковью деяниях Сергия. «Аз же убояхся (выделено мною. – А. К.), яко немощенъ есмь, груб же и умовреденъ сый; нъ обаче подробну глаголя, невозможно бо есть постигнута до конечнаго споведания, яко же бы кто моглъ исповедати доволно о преподобном семь отци нашем и великом старци, иже бысть в дни наша, и времена, и лета, и въ стране и въ языце нашем...» (с. 276). Епифаний прикрыл свои сетования ссылкой на личные недостатки, но, думается, читатели понимали, что ему хватило бы способностей прямо сказать о громадной роли Сергия в укреплении единства Руси и в обеспечении Куликовской победы, что дело все не в мнимой «умовредности» Епифания, так смиренно и охотно демонстрируемой им, а в запрете церковных властей на «неудобь исповедимые» (с. 287) темы, к которым относилось и участие преп. Сергия в важнейших военно-политических делах. Не себя же самого (в самом деле) «убоялся» Епифаний?
Отдельно рассматривается в «Похвальном слове» вопрос о земной славе Сергия. К тому, что было ранее сказано, добавлено два новых мотива: широта распространения славы (от Царьграда и Иерусалима до мусульманских стран) и ее божественный источник. Сам Сергий о славе не думал и не стремился к ней, а заботился лишь о полезности своих дел для ближнего, для народа, но «Бог прославил его» (с. 272), чтобы свет от его деяний распространялся как можно шире, подобно свету от светильника, установленного на горе. В одном из епифаниевских высказываний и сегодня ощущается направленность против тех, кто старается воспрепятствовать прославлению Сергия: «И его же Богь прослави, кто может похвалу его съкрыти?» (с. 272). Вопрос риторический, ибо Епифаний уверен, что нет силы, способной противостоять Богу. В этом убеждении Епифаний находит для себя и утешение, и побуждение к созданию «Похвального слова».
В духовно-нравственном облике Сергия особенно поражает Епифания полное, без малейшего зазора, единство слова и дела, гармоничная цельность всей его жизни, от юности до скончания дней: «иже убо словом учаше, то же и сам делом творяше», «...еже наченъ от юности зело, то же и съврши въ старости глубоце, ...не инако нача, и инако оконча: но елико убо жестоко и свято начя, толико же изрядно и чюдно скончя; съ благоизволениемь убо нача, съ святынею же съвръши въ страсе Божий...» и так далее, в различных вариациях утверждает Епифаний целожизненную верность преп. Сергия Учению Христа, неколебимую преданность Ему в мыслях, словах и делах.
Чрезвычайно острым социальным вопросом, затрагивавшим коренные материальные интересы церковной власти и ее духовно-нравственные устои, был вопрос о монастырской недвижимой собственности, о нетрудовых источниках дохода церкви и монастырей, духовенства в целом, или, как тогда говорили, о стяжании и нестяжании богатства. Епифаний пишет, что в этом вопросе святой Сергий занимал строго нестяжательную позицию, отчетливо понимая, что накопление личного богатства несовместимо с духовно-нравственным совершенствованием служителя Бога: «Сице же бе тщание его, да не прилпнет умъ его ни кацех же вещех земных и житейскыхь печалехь; и ничто же не стяжа себе притяжаниа на земли, ни имениа от тленнаго богатства, ни злата или сребра, ни съкровищь, ни храмовъ светлых и превысоких, ни домовъ, ни сель красных, ни ризь многоценных» (с. 277). Не пробежим невнимательным глазом этот красноречивый перечень: он, во-первых, говорит (от противного), какие именно тленные богатства тогда стяжали монастыри и церковь, во-вторых, поясняет, что в понятие «стяжание» включалось и движимое имущество, а в-третьих, указывает на одну прочно забытую позднее особенность нестяжания – на отказ от возведения «храмовъ светлых и превысоких», т. е. храмов дорогостоящих. По «Житию» мы знаем, что преп. Сергий строго соблюдал все принципы нестяжания – и не только в личной жизни. При нем Свято-Троицкий монастырь не принял в дар и не купил никакого недвижимого доходного имущества. Из вышеприведенных слов Епифания можно заключить, что церковь в Свято-Троицком монастыре, построенная на средства смоленского архимандрита Симона, добровольно пришедшего «под руку» Сергия году в 1346-ом, не была ни светлой, ни превысокой. И это было – вот что необходимо осознать – следствием не бедности, а принципиально нестяжательной, духовно-нравственной позиции игумена. Зная его исключительную заботу о странноприимных домах, можно с уверенностью предположить, что свободные монастырские средства направлялись на обеспечение жизни сирот и вдовиц, больных и увечных, вообще на добрые дела. Что же касается мнения, будто светлые и превысокие храмы возводятся во славу Божию, а не во славу земного священноначальства, то, по Епифанию, слава Божия укрепляется лишь добрыми делами человеческими и «нелицемерной любовью» к Богу и ближнему.
Епифаний не ограничивается критикой «стяжания», но раскрывает и позитивное содержание «нестяжания» Сергия: «Но сице стяжа себе паче всех истинное нестяжание и безъименство, и богатство-нищету духовную, смерение безмерное и любовь нелицемерную равну къ всемь человеком. И всех вкупе равно любляше и равно чтяше, не избираа, ни судя, ни зря на лица человеком, и ни на кого же возносяся...» (с. 277) Здесь кратко изложены заветы Христа об отношении к земным богатствам и о любви к ближнему. Мы видим, как ясно понимали Сергий Радонежский и Епифаний Премудрый неразрывную взаимосвязь этих заветов; в самом деле, сердце и любовь человека там, где его сокровища, и если сердце любит стяжательство, то оно не может любить ближнего, а если оно любит ближнего, то оно не будет любить накопление тленных богатств. Церковные власти, увы, не осознали и не воплотили в жизнь этих судьбоносных заветов Христа, убедительно подтвержденных Сергием Радонежским, конкретно воплощенных им в принципах жизнедеятельности духовной, трудовой, нестяжательной общины монахов. И когда мы ищем причины различных религиозных ересей или бед, постигших Русскую церковь, то мы не должны забывать о главной: церковь избрала стяжательный, нехристианский путь, и плата за такое отступничество от Учения Христа была тяжкой – и для священноначалия, и для многих верующих.
Редкую и трудную для осмысления стилистическую фигуру (оксюморон) избрал Епифаний, чтобы выразить основное позитивное содержание «нестяжания»: «стяжа... нестяжание» и «богатство – нищета духовная». Кто-то скажет: следует ли хвалить монаха Сергия за нестяжание? Сергию (мы уверены в этом) не раз даром предлагались «красные села» и прочие тленные богатства: ведь он был «великий пророк», как сказано в «Житии». Но Преподобный отклонял дары, несмотря на то что игумены многих и многих монастырей охотно их принимали, и нам ныне, кроме Свято-Троицкой обители, не известен ни один монастырь, который в Сергиево время строго держался бы нестяжательного пути. Уж не потому ли перо Епифания написало о Преподобном, что он «стяжа себе паче всех истинное нестяжание и безъименство?» Трудное, труднейшее это дело – идти не со всеми, идти своим путем, даже если путь этот освящен именем и заветами самого Христа. Однако и такое «иго» легко, когда есть помощь от Бога; преподобный Сергий помнил, конечно, и этот ободряющий завет Христа.
Рядом со словом «нестяжание» стоит «безъименство», которое тоже, оказывается, достигается упорной волей и целеустремленностью. Но как понять «безъименство»? В словаре И. И. Срезневского это слово переводится как «бедность»; так же переведено оно и в ПЛДР. Однако это значение плохо вписывается в контекст и «Похвального слова» в целом, и фрагмента, в котором находится «безъименство». Странно было бы хвалить преп. Сергия за бедность как за достижение, и такой похвалы действительно нет ни в «Житии», ни в «Похвальном слове». Кроме того, в рассматриваемом фрагменте раньше, до «безъименства», уже выражена мысль об отношении преп. Сергия к богатству, к личной собственности, (с. 277) После того как Епифаний раскрыл истинный смысл «стяжания», он переходит к истолкованию истинного смысла «нестяжания»: «Но сице стяжа себе паче всех истинное нестяжание: и безъименство, и богатство – нищету духовную, смерение безмерное и любовь нелицемерную равну къ всемь человеком» (с. 277). В этой цитате двоеточие после слова «нестяжание» принадлежит нам; мы поставили его по смыслу, исходя из того, что следующие за ним перечисления конкретизируют содержание истинного нестяжания. Оно не само по себе, не легко далось преп. Сергию, но потребовало от него постоянного труда и большой воли; поэтому Епифаний и употребил тут слово «стяжа», то именно слово, которое характеризует усилия накопителей богатства. Очень важно понять, почему Епифаний на первое место поставил «безъименство», а не другие духовные «стяжания» преп. Сергия. «Безъименство» – это, мы полагаем, «неименитость», и такое толкование не противоречит семантике этого слова. На возможность подобного истолкования натолкнули нас слова апостола Павла, который во Втором послании к коринфянам размышляет о своеобразной безвестности своей и других апостолов: «нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают...; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» [11]. Примечательна и оксюморонная форма мысли: у апостола Павла – верные обманщики, неизвестные знакомые, нищие богачи, у Епифания – накапливание истинного ненакопительства, («стяжа истинное нестяжание»), безмерного смирения («смерение безмерное»). Чтобы разрешить мнимую тупиковость оксюморона, надо взглянуть на предмет шире, выйти за рамки привычных представлений. Слава апостолов и слава преп. Сергия распространялась неудержимой волной, шла понизу, без поддержки именитых верхов. Они были известны в низах, и там их имена были в почете. Но власти апостолов не признавали, и к именитым гражданам их не причисляли. Такой же логике, на наш взгляд, следует мысль Епифания, когда он, сообщив читателю о прославлении преп. Сергия самим Богом, тут же как бы спохватывается и задает риторический вопрос, в котором сквозит неуверенность в прославлении преп. Сергия земными властями, прежде всего, конечно, церковью. Вопрос возник не на пустом месте. Епифаний знал о недоброжелательном отношении к преп. Сергию митрополита Киприана, понимал, что не без причины игумен Сергий не получил почетного сана архимандрита, понимал, что отказ Сергия от митрополитства породил отрицательный резонанс в церковных кругах. У преп. Сергия, как у апостолов, имени в церковных верхах не было, но зато была слава в народе и даже за пределами Руси. Если в этом смысле понимать слово «безъименство», то оно окажется вполне уместным рядом со словом «нестяжание», к которому церковная власть тоже испытывала неприязнь. При этом надо отметить, что сам Сергий к официальным, внешним, не духовным отличиям вовсе не устремлялся.
Многих вводит в смущение оксюморон «богатство–нищета духовная», восходящий к знаменитому изречению Христа «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». На наш взгляд, Епифаний Премудрый впервые в истории русской мысли сделал попытку раскрыть внутренний смысл загадочного изречения Христа, исходя из общего смысла Его Учения. Приведем оксюморон Епифания в контексте его похвалы св. Сергию: «И въздржание велие стяжа въ себе, смереномудрие, целомудрие и къ всемь любовь нелицемерну. Слава же и слышание пронесеся о немь повсюде, и вси слышащей издалеча притекааху к нему, и великь успех, и многу пълзу, и спасение приимаху от него: дасть бо ему Господь разум о всемь, и слово утешениа даровася ему, могый утешити печалныя; ...и ничто же не стяжа себе притяжаниа на земли, ни имениа от тленного богатства, ни злата или сребра, ни скровищь, ни храмовъ светлых и превысокых, ни домовъ, ни селъ красных, ни ризь многоценных. Но аще стяжа себе паче всех истинное нестяжание и безъименство, и богатство – нищету духовную, смерение безмерное и любовь нелицемерную равну къ всемь человеком» (с. 277). В соответствии с текстом Нагорной проповеди Христа Епифаний назвал нищету духовную богатством, но не пояснил своего определения. Он, мы полагаем, как бы продолжил здесь (без отсылки к источнику) словесную игру с оксюмороном («блаженны нищие духом» или «нищие блаженны духом»), которая есть во Втором послании апостола Павла к коринфянам: 1) «Ибо вы знаете благодать Господа нашего Иисуса Христа, что Он, будучи богат, обнищал ради вас, дабы вы обогатились Его нищетою». 2) «Мы нищи, но многих обогащаем». Ясно, что тут речь идет о духовном богатстве бедного Христа и бедных апостолов и о духовном обогащении желающих освоить Учение Христа.
Если отказаться от оксюморонной игры, красивой, выразительной, но многих сбивающей с толку, то можно предложить не буквальное, а смысловое прочтение соответствующего места в Нагорной проповеди: «Нищие блаженны духом, ибо их есть Царствие Небесное» и т. д. В живой речи Иисус Христос одним лишь ударением и паузой мог передать (и мы думаем, что так это и было) тот же самый смысл: «Блаженны нищие духом», и потому «их есть Царствие Небесное». Однако в русском тексте сбивает на неверное прочтение (блаженны те, кто не имеют в себе ничего духовного) порядок слов и соответствующая ему интонация. Это место из Нагорной проповеди, видимо, давно уже порождало недоумение у читателей, что нашло отражение в переводах Евангелия на другие языки. Вот некоторые примеры:
1) в берлинском издании 1876 г., в краковском издании 1917 г., в Кралицком издании (чешский язык) 1613 года Христос говорит не о нищих духом, а просто о нищих [12];
2) в упомянутом краковском издании дан комментарий к этому месту в евангелии от Матфея, заканчивающийся уверением в том, что выражение «нищие духом» надо распространять на каждого христианина, «ktory sie do bogactwa ne przywionzuje», т. е. который не связывает себя богатством. Понятие «блаженный» в глубинном смысле означает «носящий благо в себе», и потому всегда счастливый, и это благо есть дух, искра Божья, зерно Божественной сущности, заложенное в каждого человека. И это великое богатство надо, как учит Христос, не закапывать в землю, не держать под спудом, а приумножать своим трудом, совершенствованием своего духовного потенциала. «Дух должен быть образован и образован истинным познанием» [13]. Подводя итоги жизни святого Сергия, Епифаний написал знаменательные слова: «И легко переплыв многомутное житейское море, он без вреда причалил душевный корабль, исполненный богатства духовного» (с. 280. Выделено мною. – Л. К.). Точный, емкий образ нашел агиограф для характеристики своего героя. Похороны святого Сергия подтвердили силу ответной любви к нему всех слоев народа, веру в его благодатные дары и связанную с ними надежду на посмертную помощь людям от Сергия, принятого Богом в число своих праведников. Слово «праведникъ» не сходит с уст Епифания. Оказывается, что именно оно более других подходит для оценки жизни преп. Сергия с точки зрения Высшей Справедливости. Круг замкнулся. Преп. Сергий прожил всю жизнь по правде – и именно это выше всех иных добродетелей оценивается на Небесных весах.
Заметим попутно, что, по нашему мнению, жить по правде и жить не по лжи – вовсе не одно и тоже. Формула Епифания, обобщающая жизненный опыт преп. Сергия, – возлюбить истину и возненавидеть всякий путь неправды – более четко ориентирует человека в плавании по «многомутному житейскому морю». Между ложью и истиной есть много неверных путей; все эти искривления у Епифания объединены в понятии «всякий путь неправды». Жить не по лжи – это весьма полезный нравственный ликбез, но ориентация на ограниченную цель уже недостаточна, ибо не может породить великой энергии и творческого подъема, без которых в современном мире невозможно восхождение духа и развитие своей индивидуальности. Русская литература традиционно возвышала образ праведника, который искал и защищал правду, лишенную личного начала, правду для всех. «Посмотри кругом – везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет... Оттого каждый и ссылается на свою личную правду. Но придет время, когда всякому дыханию сделаются ясными пределы, в которых жизнь его совершаться должна... Объявится настоящая, единая для всех обязательная Правда; придет и весь мир осияет. И будем мы жить все вкупе и влюбе» [14]. Правда – истина дана каждому в его зерне духа, но открывается она только людям, избравшим узкий, серединный путь совершенствования, путь любви к Богу и ближнему во имя Общего Блага. Так учил Христос. Так учит ныне Живая Этика.
До сих пор мы не написали ни одного критического слова о епифаниевском образе Сергия Радонежского в «Похвальном слове», так как во всем были согласны с автором. Но мы не можем согласиться с Епифанием, когда он абсолютизирует силу преображающего воздействия преп. Сергия на всех, кто вступал с ним в контакт: «Или кто, видя святое его житие, и не покаялся?.. Или кто бысть блудник, видя чистоту его, и не пременися от блуда? Или кто гневлив и напрасен, беседуаи с нимь, на кротость не преложися?» (с. 277) Может, эти строки написаны не Епифанием, а кем-либо из переделывателей его текста? Ведь Епифаний хорошо знал, что не всегда было неотразимым влияние Сергия Радонежского на своих собеседников и даже на тех, кто жил с ним в одном монастыре и кто поднял бунт против него после введения общежития. Что же говорить о тех, для кого игумен Сергий был не учителем, а лишь «душеполезным собеседником», т. е. об архиепископах, епископах и архимандритах. Они, а также и великий князь Василий Дмитриевич, не пришли даже на похороны преп. Сергия. Разумеется, мы не можем определенно утверждать, что вышеприведенная цитата из «Похвального слова» принадлежит не Епифанию, а кому-то из переделывателей его оригинала: преувеличенная вера в воздействие на читателя образа положительного (идеального) героя жива еще до сих пор. Конечно, верующий человек, как показал прекрасно Епифаний, связывает эту веру еще и с верой в посмертную активную деятельность праведника, приближенного к престолу Вседержителя и потому могущего своими молитвами за оставшихся на земле улучшить их участь: «Помяни нас, недостойных, у престола Вседръжителева. Не престай моляся о нас къ Христу Богу, тебе бо дана бысть благодать за ны молитися» (с. 281). Епифаний убежден, что жизнь, «процветание» после смерти «въ дворех дому Бога нашего» (с. 282) достойно продолжила земную, чистую, безукоризненную жизнь Сергия.
Есть все же, мы полагаем, в «Похвальном слове» фрагменты, о которых с большой уверенностью можно говорить как о вставных. Но прежде чем перейти к рассмотрению одного из них, мы хотим обратить внимание читателя на беглое замечание Епифания, свидетельствующее, что данное «Похвальное слово» не единственное, что до него было написано другое: «Сих же стопамь последуя и житию ихъ ревнуя, всякъ путь неправды възненавиде и истину възлюби, его же и прежде над писаниемь слова вменихомь и от нас днесь ныне похваляемь есть Сергие» (с. 272, выделено мною. – А. К.). Перевод из ПДДР: «По их стопам следуя и жизни их подражая, всякий путь неправды возненавидел и истину возлюбил тот, о котором мы в написанном раньше слове вспоминали и которого мы сейчас здесь хвалим» (с. 409). Соглашаясь с доводами Б. М. Клосса, что данное «Похвальное слово» читалось Епифанием на открытии в 1412 г. новой, светлой церкви в Свято-Троицком монастыре [15], мы вместе с тем полагаем, что первое «Похвальное слово» было написано им к первой годовщине смерти Преподобного, ибо эта годовщина имела и имеет на Руси особое, неповторимое значение в череде поминовений усопшего. Именно в этом смысле мы и понимаем беглое, но совершенно определенное высказывание Епифания. Следовательно, должен существовать еще один, первоначальный текст «Похвального слова», и его надо искать.
Приведем фрагмент, который мы считаем вставным полностью: «Успе же старець о Господе въ старости глубоце, добре поживъ в преподобии, и правде, и целомудрии, въ смиреномудрии, въ всякой чистоте и святыни, исплънь дний духовных. Преставися от жития сего лет седмидесять. Чернечьствова же лет 50 съ всякимъ прилежаниемъ и въздержаниемъ, не леностию когда съдръжим, нъ съ бодростию и со мноземь трезвениемь, и всех инокъ предуспе в роде нашемь труды своими и трезвениемь, и многых превзыде добродетелми и исправлении своими. Что же наше житие или что наше пребывание противу святого подвигомь и прочимь добродетелем? Ничто же есть наше чернечество, и наша молитва яко стень есть. Колико растоание имать востокъ от запада, сице намь неудобь есть постигнути житиа блаженаго и предивнаго мужа. Сице ти есть житие его и сицевы труды его, и исправления, и подвизи, и потове, и мнози болезни, еже от многа мало нечто понудихомся, аще и не по чину положихом, ни по достоанию написахом» (с. 278). Фрагмент дублирует по смыслу и по информативному содержанию, но дублирует бледно, вяло и неточно то, что сказано пространнее, лиричнее и энергичнее в следующих фрагментах: 1) в том, который начинается так: «Поболевъ убо старець неколико время и тако преставися ко Господу...» и заканчивается словами: «...и преиде от смрти в живот, от труда в покой, от маловременнаго века в векы бесконечныя, от тля в нетление, от силы в силу, и от славы в славу» (с. 280); 2) в абзаце, начинающемся со слов «Егда же приспе время преставлениа его...» и заканчивающемся так: «...иде же многолетное и многострадалное течение свое препроводи и укрепи, не исходя от места своего во иныя пределы, развенужда некыя» (с. 279).
В текстологии худший дублирующий фрагмент считается признаком чужеродности. Вторая причина, усугубляющая первую, в том, что вставной фрагмент находится не на должном месте, раньше двух других, приведенных нами, хотя по смыслу и последовательности хода событий логичнее было бы поместить его после них. Третья причина – для нас наиболее убедительная, состоит в том, что вставной фрагмент искажает епифаниевский образ Святого, умаляя и противопоставляя его другим монахам. Епифаний поднял святость Преподобного до всемирного уровня, но автор вставного фрагмента опустил его с этого уровня до уровня месточтимого святого, который «...многых (выделено мною. – Л. К.) превзыде добродетелми и исправлении своими». Перечисление добродетелей своей небрежностью, сумбурностью и малочисленностью резко контрастирует с епифаниевскими перечислениями. Автор вставки так оценивает добродетели Сергия: «...сицевы труды его, и исправлениа, и подвизи, и потове (!), и мнози (!) болезни...» и т. д. Неуместная и, видимо, намеренная заземленность («потове»), явная ошибочность (мнози болезни) – все это совершенно чуждо епифаниевскому образу Сергия. Неоправданное и у Епифания не встречающееся унижение всего монашества в противопоставление Сергию лишь по внешне смиренной позе уважительно, а по внутреннему смыслу насыщено чрезмерным, нарочитым самоуничижением, которое паче гордости: «что же наше житие или что же наше пребывание противу святого подвигом и прочим добродетелем? Ничто же есть наше чернечство, и наша молитва яко стень есть» (с. 278). Епифаний, сопоставляя свою жизнь с Сергиевой, принижает только себя и никогда – других монахов, а в процитированном, контрастном сравнении подчеркнуто унижается все «наше» монашество и даже молитва (!) всех «наших» монахов. Чрезмерная выделенность, обособленность Сергия безосновательно поставлена на место его каждодневного и всестороннего сотрудничества с монахами самых различных духовных уровней. Под прикрытием самоунижения агиографа и «наших» монахов создается ложный образ Преподобного, величие которого было неотделимо от его простоты и задушевности. Для сравнения приведем епифаниевскую характеристику взаимоотношений Св. Сергия с монахами: «Но аще стяжа себе... смерение безмерное и любовь нелицемерную, равну къ всемь человеком. И всех вкупе равно любляше и равно чтяше, не избираа, ни судя, ни зря на лица человеком, и ни на кого же возносяся, ни осужаа, ни клевеща, ни гневом, ни яростию, ни жестокостию, ни лютостию, ни же злобы дръжа на кого» (с. 277, выделено мною. – А. К.)
Четвертая причина относится к стилю вставного фрагмента, и потому для доказательства чуждости этого стиля Епифанию целесообразно привести весь фрагмент, написанный им на ту же тему, что и вставка. «Поболевъ убо старець неколико время, и тако преставися ко Господу, к вечным обителемъ, изсушивъ тело свое постом и молитвами, истончивъ плоть и умертвивъ уды сущаа на земли, страсти телесныя покорив духови, победивъ вреды душевныя, поправъ сласти житейскыя, отвръгь земнаа попечения, одолев страстнымь стремлениемъ, презревъ мирскую красоту, злато, и сребро, и прочая имениа прелестнаа света сего яко худаа вменивъ и презре. И легьце преплувъ многомутное житейское море, и без вреда препроводи душевный корабль, исплънь богатства духовного, беспакостно доиде в тихое пристанище, и достиже, и крилома духовныма въскрылися на высоту разумную, и венцемь бестрастия украсися, преставися къ Господу и преиде от смерти в живот, от труда в покой, от печали в радость, от подвига въ утешение, от скръби въ веселие, от суетнаго житиа въ вечную жизнь, от маловременнаго века в векы бесконечныя, от тля въ нетление, от силы в силу, и от славы в славу» (с. 280). Кто не заметит поразительного стилистического различия между двумя описаниями кончины святого, из которых, конечно, должно быть только одно? Прилагательное «вьсякыи» (любой, каждый), употребленное правщиком в словосочетаниях «добре поживъ... въ всякои чистоте и святыни» и «чернечьствова же лет 50 съ всяким прилежаниемъ и въздержанием», (см. предыдущую цитату) заключает в себе (особенно в сочетании со словом «святыни») смысловой оттенок небрежно-снисходительного отношения к добродетелям Сергия. Эта же особенность сознания правщика проявилась снова в сравнительной оценке жизни Преподобного и монахов: «...что наше пребывание противу святого подвигомь и прочимь добродетелей?» Жизнь монахов (и агиографа в том числе) самоуничижительно названа им «пребыванием», которому противопоставлена жизнь Сергия. Однако его праведная жизнь охарактеризована без внимания к ее достоинствам: многие добродетели (напомним, что к ним относится и забытая здесь «любовь нелицемерная» к Богу и ближнему) принижены небрежным определением «прочие», и, кроме того, вопреки здравому смыслу и логике, отделены от подвигов как их малозначимая часть. У Епифания нет такого деления. Разве неясно, что подвиги есть следствие редких душевных качеств Сергия, особенно его неустанного самосовершенствования и бесстрашия в борьбе с темными силами?
Ярко выраженная ритмичность прозы Епифания, со свойственным ей широким дыханием, пропала во вставном фрагменте. Исчезло и чувство искреннего восхищения своим героем. Оно подменено рассудочными суждениями. Наиболее характерным из них мы считаем следующее: «Колико растоание имать востокъ от запада, аще нам неудобь есть постигнута житиа блаженого и предивнаго мужа». У Епифания, напротив, мысль вырастает из чувства, и это насыщает лиризмом интонационный строй его сочинений. Примеров несть числа, и потому мы воздержимся от их цитирования. И последнее замечание. От епифаниевского текста исходит ощутимое излучение преклонения перед высочайшим подвигом святого Сергия. От вставного фрагмента веет холодом заданного старания проникнуть в непонятный феномен «предивнаго мужа».
Кто автор вставки в «Похвальное слово»? Не Пахомий Логофет, хотя список «Похвального слова», который мы рассматриваем, изготовлен в годы активной работы Пахомия над переделками «Жития Сергия». Пахомий, как известно, считал, что преподобный Сергий прожил не 70, а 78 лет. Имя автора вставки пока остается вне предположений.
В «Похвальном слове», особенно в его заключительной части, есть еще несколько инкрустаций различного объема – от одного слова до фрагмента. Мы рассмотрим их – в соответствии с ходом и логикой нашего изложения «Жития» – в последней главке исследования или в специальном комментарии к ней. Наличие немногих инкрустаций в целом не изменяет нашей оценки рассматриваемого списка «Похвального слова» как копии епифаниевского протографа, испорченной лишь в некоторых местах. Несмотря на отдельные искажения текста, епифаниевский образ Сергия дан ярко, выпукло и может служить критерием оценки образов Сергия, созданных другими агиографами.
- Войдите, чтобы оставлять комментарии